Мысли вслух на2 Июля 2020

Слова Авдия, обращённые им к извечному врагу Иудеи — Идумее, поднимают вопрос о том, что называют иногда исторической справедливостью. На первый взгляд кажется, что пророк имеет в виду именно её, говоря о том, что в день Яхве (день Господень) с Идумеей случится то же, что произошло с Иудеей, которая подверглась разгрому, на радость своему давнему противнику, воспользовавшемуся ситуацией. О чём же говорит Авдий, упоминая день Яхве? День Суда? Возможно: апокалиптические настроения были свойственны его эпохе. Но иногда днём Яхве (особенно в допленный период) называли также времена всякого бедствия, которое обрушивалось на страну и народ, а само бедствие считали при этом судом Божиим.

Вполне вероятно, что пророк имеет в виду именно это, предвидя, что вскоре за разгромом Иудеи, которому Идумея так радуется, настанет и её черёд. Казалось бы, налицо торжество той самой исторической справедливости: тот, кто радовался чужой беде, получает в буквальном смысле по заслугам, переживая именно то, чему только что радовался, глядя на бедствия соседа. Но ведь справедливость предполагает непременное следование Торе того, кто хочет справедливость восстановить.

А месть никогда не была средством исполнения заповеди; Тора нехотя её допускает в отдельных случаях, как уступку дурной традиции падшего человечества, устанавливая этой традиции известные границы, но отнюдь её не поощряет. «Око за око, зуб за зуб» — не предписание, а ограничение, необходимое для того, чтобы за один выбитый глаз выбившему не выбивали оба, а за один выбитый зуб — все тридцать два. Между тем, в ситуации, о которой говорит пророк, налицо как раз принцип «око за око, зуб за зуб», принцип, с точки зрения Торы наихудший из всех возможных.

Но в падшем мире чаще всего действует как раз именно он. И предполагает он не столько действие Божие, сколько Его невмешательство в ситуацию, то, что на богословском языке называют обычно попущением. Конечно, невмешательство это относительное, Бог всё же не даёт враждующим сторонам полной свободы, иначе на земле в конце концов не осталось бы в живых никого.

Однако в план Божий такое взаимное истребление людей, конечно же, не входит, и «компенсаций» того типа, о которой говорит Авдий, Он вовсе не хочет. Но если народ Божий отворачивается от Бога, он становится таким же, как все, одним из множества живущих на земле народов. И подчиняется тем общим для всех законам падшего мира, которые предполагают, в виде «высшей справедливости», принцип «око за око, зуб за зуб».

Иисус иногда характеризует Царство каким-то совершенно удивительным, парадоксальным образом. Чего стоит, например, «благое иго» или «лёгкое бремя»! А между тем такие определения очень точно описывают то, чем оказывается Царство для падшего человека. С игом у нормального человека едва ли может ассоциироваться что-то позитивное: ведь в изначальном смысле соответствующего греческого слова иго — ярмо, которое символически надевали на порабощаемого человека в знак его нового состояния. Да и бремя может связываться в сознании человека с тяжестью, которую приходится нести потому, что нельзя сбросить, но уж никак не с лёгкостью бытия. А между тем Царство для падшей человеческой природы действительно оказывается бременем, так же, как путь в Царство падший человек может проделать лишь в том случае, если наденет на себя, как говорили учёные раввины тех времён, «ярмо Торы». Не случайно в устах Иисуса «ярмо Торы» становится «ярмом Царства»: ведь речь идёт о той же внутренней борьбе, которая свойственна всякому падшему человеку, желающему идти путём праведности. Не случайно и Павел говорил, что Торой познаётся грех: именно попытки идти путём праведности, следовать Торе открывают человеку его подлинную греховную природу, и тогда путь праведности становится тяжёлым, а Тора — добровольно принятым на себя игом. Но Иисус говорит о большем: ведь Он принёс в мир не Тору, которую мир знал и до Его прихода, а Царство, где идущий путём праведности мог, наконец, получить облегчение, достигнув цели. Теперь и то бремя собственной греховности, которое начинает ощущаться лишь тогда, когда пытаешься соблюдать заповеди, становится лёгким: ведь теперь реальностью становится не только падший мир, но и Царство с его жизнью, и чем тяжелее становится собственный грех, тем больше ощущается дыхание Царства, облегчающее его тяжесть. Такая двойственность неизбежна, она будет сохраняться до конца времён, до полного преображения человеческой природы. Но двойственность эта сама по себе вселяет надежду: ведь она свидетельствует о том, что Царство, входящее в мир, не вымысел, а реальность.

Сегодня евангелист Матфей рассказывает нам об исцелении расслабленного, которое упоминают также и Марк, и Лука. Существенной особенностью его, по-видимому, являются слова, которые Господь Иисус Христос говорит при этом: «дерзай, чадо! прощаются тебе грехи твои». У книжников они вызвали резкое неприятие, но самим чудом Господь подтвердил Свое право прощать грехи. Для нас, пожалуй, важнее сама связь между страданием и грехом.

Многочисленные исцеления, совершенные Господом Иисусом Христом, далеко не всегда подразумевают, что причиной болезней и страданий являются грехи самого человека — достаточно вспомнить исцеление слепорожденного. Но для расслабленного именно прощение Божие становится источником исцеления. Значит, причиной самого страдания его является именно грех. Это важно, потому что, соприкасаясь со страданием, мы крайне болезненно переживаем его иррациональность, бессмысленность, и редко удерживаемся на грани недоумения и ропота. В поисках объяснения человек почти неминуемо задается вопросом «Почему Бог допускает это?». Но Бог, как видим, не сотворял смерти и страдания и не Его, а нас самих следует винить в них.

В сущности, именно удаление от Бога в результате греха делает нас подвластными смерти. Поэтому прощение становится для нас дарованием свободы и восстановлением утраченного. Об этом постоянно напоминают нам отцы Церкви.

В своей неверности Иерусалим, столица Божьего народа, оказался грешнее, чем окружающие города. Господь предупреждает, что иноземные идолы не помогут ему, а наоборот приведут его к падению и уничтожению. И все же, через тьму неверности, идолопоклонства и обмана, пророк прозревает обетование о восстановлении и прощении Иерусалима — образ того Царства, о котором будет потом говорить Христос.

Исцеление сына царедворца было первым в ряду совершённых Христом исцелений, и без учёта этого мы не сможем оценить веру отца отрока, граничащую с пророческим прозрением. Капернаумский царедворец рискнул обратиться к Иисусу с просьбой об исцелении тогда, когда никто ещё не знал, способен ли Он на такое.

Слова, обращённые к царедворцу, звучат сурово-обличительно, ведь ему приходится выслушивать упрёк в желании увидеть эффектное явление. Можно было бы сказать, что царедворец получил несправедливый выговор, если бы мы не знали, что Иисус, видевший, что у кого на сердце, никого не обвиняет несправедливо. Он приходит на помощь всюду, где есть реальная нужда, и Он тут же помог и царедворцу. Но и его, и всех окружающих, а значит, и нас, Христос предупреждает о недопустимости погони за чудесами и знамениями.

Признание реальности духовного мира, приоткрываемого чудесами, способно стать важным шагом на пути к Богу. Но погоня за чудесами не должна заслонять Подателя чудес.

Как видно, главная проблема галатийских христиан заключалась в том, что они, по слову самого Павла, хотели быть «под властью Торы» («под законом», ст. 21). Такое желание вполне могло у них возникнуть после того, как Павел, которого, по собственному его свидетельству, они приняли, «как вестника Божия» (ст. 12 – 14), их покинул. Та свобода Царства, о которой, по-видимому, свидетельствовал им апостол, могла показаться галатам чрезмерной, как это случается иногда с неофитами, ищущими «твёрдой руки». И тогда место Павла вполне естественным образом заняли те, кого апостол называет «нечистыми ревнителями» (ст. 17 – 18). В таком случае становится вполне понятным и объяснимым уже упоминавшиеся в послании властолюбие этих новых «пастырей» и их притязания на исключительность, равно как и тот факт, что, несмотря на всё перечисленное, в галатийской церкви к ним относились с уважением и, кажется, даже с некоторым страхом.

Павел же между тем предлагает им притчу, основанную на материале Книги Бытия. Он напоминает им известную историю рождения Измаила, который появился на свет раньше Исаака, хотя и не был сыном Авраама от Сарры, о котором говорил Аврааму Бог. Потому-то апостол и говорит, что один из двоих сыновей был рождён «по плоти», т.е. исключительно по человеческой воле, а другой — «по обетованию», в соответствии с данным Богом обещанием (ст. 22 – 23). Этих двоих сыновей Павел сравнивает с двумя союзами («заветами»): прежним, в основе которого лежала Тора и следование закону, и новым, основанным на верности Богу и на тех обещаниях, которые даны были ещё Аврааму, а исполнились, по слову апостола, только теперь, после прихода Мессии (ст. 24 – 31).

Такое противопоставление, на первый взгляд, разделяет прежний и новый завет так же, как прежний и новый народ Божий. Но апостол говорит не о разделении, он хочет лишь подчеркнуть тот факт, что прежний союз, заключённый ещё с Авраамом, свою полноту может обрести лишь в том новом, мессианском союзе, который заключается с Богом через Иисуса Христа. Прежние союзы не отменяются и не обесцениваются, но, чтобы воспользоваться всем, что они могут дать, необходимо обратиться к Тому, в Ком они получили свою полноту.