Мысли вслух на Пс 143

Псалом 143 представляет собой типичный пример жанра «новой песни», или «песни обновления». Это был особый, пророческий жанр: пророки ведь обычно бывали и поэтами, и певцами, притом импровизаторами, которые могли выступить с поэтической проповедью или с новым, сочинённым на месте гимном прямо на храмовом дворе во время какого-нибудь большого праздника. Их вдохновенные выступления воспринимались слушателями как богооткровенные, подтверждая статус авторов как пророков, Божьих людей. Тут не всегда легко было отличить простое вдохновение от подлинного откровения — пророчествующих экстатиков в Израиле, а позже и в Иудее всегда было больше, чем настоящих пророков. Настоящего же пророка прежде всего отличало особое видение реальности, восприятие её как Божьего мира и Божьего Царства.

Так и здесь: автор псалма прекрасно понимает, что такое человек не только перед Богом, но даже и перед мирозданием, что он всего лишь песчинка, а перед Богом и вовсе лёгкое дуновение. Дело тут не только в том, что падший человек смертен и век его по меркам вселенной совсем не долог, а в том, что после падения он перестал иметь прямое и непосредственное отношение к Божьей реальности, к реальности сотворённого Богом мира и к реальности Божьего присутствия в сотворённом Им мире. Между тем до конца и по-настоящему реален один Бог, а всё остальное получает своё бытие и становится реальным как следствие действия Его воли.

Человек же после падения из сферы действия Божьей воли выпал — в этом и заключается, собственно, духовный смысл грехопадения. Теперь человек может приобщиться подлинной реальности лишь в том случае, если он снова вернётся в область действия Божьей воли и Божьего промысла. Когда с человеком происходит нечто подобное, он обычно переживает происходящее как своего рода эсхатологический опыт, во время которого мир для него исчезает, и человек остаётся наедине с Богом, Который «наклоняет небеса и сходит», приближается к человеку, открывая ему реальность Своего, Божьего мира.

Вот тогда-то и обновляется для человека и окружающий мир, и его собственная жизнь. Тогда в его жизни не будет места ничему случайному и ничему такому, что происходит вопреки Божьей воле — а в падшем мире как раз много такого, чего Бог не хочет, но что Он попускает, чему позволяет быть, уважая выбор падшего человека. «Новая песнь», «песнь обновления» и есть свидетельство об этой новой открывшейся человеку реальности, о реальности Царства, которое Бог дал ему увидеть, хотя время активного вхождения Царства в мир пока ещё и не настало.

Каждому, хоть немного знакомому с духовной жизнью, известны такие определения духовных состояний, как «сухость» и нечто этой сухости противоположное, чему однозначного определения как раз не придумано, потому, что в духовной жизни нам вообще гораздо понятнее негатив, чем позитив. Не случайно нам бывает так легко говорить о грехе и о борьбе с ним и так непросто о благодати и о высоких духовных подвигах: для первого слова в нашем языке найти легко, для второго — очень непросто.

Так и для гимнографа: своё наличное состояние он определяет словом «сухость», говоря о «сухой душе», а то, к чему стремится, однозначно определить не берётся, говоря лишь о том, что в Боге он нуждается, как сухая степная земля в дождевой влаге. Что же такое эта сухость? Откуда она берётся?

Речь в данном случае, разумеется, идёт о человеке, который живёт полноценной духовной жизнью и стремится идти путём праведности. Путь же праведности предполагает, во-первых, отношения с Богом, без которых никакая духовная жизнь невозможна вообще, и, во-вторых, соблюдение Торы, данных Богом законов и заповедей, без соблюдения коих не может быть нормальных отношений с Богом.

Живущий полноценной духовной жизнью человек считает для себя необходимым соблюдать Тору всегда и во всяком случае; между тем, падшая, испорченная грехопадением, человеческая природа этому всячески противится, не только на духовном уровне, но и на всех других тоже. Эта борьба человека с самим собой, так хорошо описанная, в частности, Павлом в своих посланиях, иногда совершенно отвлекает человека от Бога, перетягивает главный фокус внимания ищущего праведного пути с Бога на себя, так, что в центре внимания человека оказывается не Бог, а его собственная испорченная грехом человечность.

Концентрация же на собственных грехах, когда противостояние им становится (может быть, незаметно для самого человека) самоцелью, искажает отношения человека с Богом: ведь нормальные отношения с Ним возможны только тогда, когда в центре — Он Сам, а не то, что способствует или, наоборот, мешает отношениям с Ним. Стоит сосредоточить внимание не на Нём, а на чём бы то ни было другом, пусть и связанном с Ним, — и нормальной духовной жизни конец.

Тогда-то и переживает человек сухость, как недостаток той Божьей жизни, того животворящего дыхания, обретение которого является целью и смыслом духовной жизни, без которого невозможен путь праведности и теряет смысл даже само соблюдение заповедей. И гимнограф ищет этого дыхания, просит у Бога того, без чего он не может жить, без чего его жизнь теряет всякий смысл.

Путь праведности всегда был путём Божиим, и всякий праведник во все времена просил Бога научить его Своим путям. Всё было бы проще, если бы речь шла только о заповедях или о законах, которые достаточно соблюсти, чтобы быть праведником. Разумеется, данные Богом заповеди соблюдать необходимо, иначе ни о каком пути праведности вообще не приходится говорить.

Но одного внешнего, формального соблюдения заповедей недостаточно. Если бы заповеди и закон Божий вообще были подобны человеческим законам, если бы они были только сводом правил, который Бог придумал для людей, чтобы они эти правила соблюдали, их формального соблюдения было бы достаточно, как достаточно бывает формального соблюдения законов, придуманных людьми, для того, чтобы не быть их нарушителем.

Но с законом Божиим ситуация иная. Слово «Тора», которое используется в еврейском тексте Ветхого Завета для обозначения закона, достаточно многозначно, оно означает и законодательство, и соответствующий ему уклад жизни, и даже духовное состояние человека, этому укладу отвечающее.

Такая многозначность обусловлена тем, что, в отличие от человеческих законов, закон Божий не условен и не произволен: он отражает те закономерности, которые характеризуют взаимоотношения Бога и человека. Это объективный закон духовной жизни, отражённый в заповедях.

Природные законы безличны, поэтому тут достаточно определений. Законы духовные личностны, личностны потому, что и сама духовная жизнь — это, в первую очередь, система отношений, связывающая человека с Богом и с другими людьми. Тут главное — сделанный выбор и принятое решение, воля и интенция, а волю и интенцию проще описать на языке заповедей, чем на языке абстрактных определений.

Если же заповедь превращается в абстрактное определение, пусть и морально-нравственного содержания, от конкретного и наполненного жизнью отношения остаётся одна мёртвая абстракция, а от духовной жизни — одна её схема. Потому-то и упоминает гимнограф о дыхании («духе») Божием: ведь только Его дыхание и может оживотворить всякое отношение — с Ним ли Самим или с любым из людей.

Тогда путь праведности оказывается действительно путём Божиим, а не путём довольно унылого «морального самоусовершенствования», который не способен привести ни к чему, кроме жестокого законничества и сухого ригоризма. В отличие от этого тупикового пути путь праведности ведёт в Царство, исполненное жизни и радости, в Царство, наполненное дыханием Божиим.