Слова Павла об утешении во время скорби могут показаться странными. И дело тут, конечно, не в том, что скорби (например, бедствия или гонения, связанные со служением) бессмысленны: такого не сказал бы ни один человек, убеждённый в правильности своей веры или своих взглядов и активно их проповедующий. Но в данном случае дело, очевидно, не только в готовности пожертвовать чем-то, а может быть, и собой ради своей веры. Будь оно так, христианство в этом отношении ничем не отличалось бы от любой из множества существующих и существовавших в мире религий и учений: у всех религий и у всех учений во все времена были адепты, готовые пожертвовать не только благополучием, но и жизнью за свои убеждения. Но апостол имеет в виду не только такую готовность.
Его слова напоминают слова Самого Иисуса, Который рассматривал гонения за верность Ему и за праведность вообще как неотъемлемую часть христианского пути (а говоря шире — и пути всякого праведника). Конечно, такие гонения не самоцель, но они — хороший индикатор. Особенно тогда, когда дело касается христиан. Если христианин вполне приемлем для мира, если в этом мире, лежащем во зле, он дома, а мир считает его своим до конца и полностью, значит, что-то с его христианством не так.
Если христианин хочет сделать своё христианство приемлемым для мира сего настолько, чтобы мир сей был таким христианством доволен и счёл бы его себе органичным, значит, с его духовной жизнью случилось что-то очень серьёзное. Не потому, что христиане стремятся к эпатажу, а потому, что между Царством и этим миром, лежащим во зле, органичного единства быть не может. По крайней мере, до его, мира, полного преображения.
И процесс вхождения Царства в непреображённый мир естественным и органичным быть не может, это всегда конфликт. А поскольку входит Царство в мир через христиан, то конфликт с миром оказывается неотъемлемой частью их собственной жизни, и выявляется он тем отчётливее, чем активнее они в этот процесс вовлечены.
Павел прекрасно это понимает по собственному опыту: ведь он жил жизнью Царства в такой полноте, какая мало кому была открыта в его время. Он знал, о чём говорил. Но дыхание Царства для него (как и для всякого подлинного христианина) было реальнее, чем всё, связанное с непреображённым миром. И в нём, в этом дыхании, апостол находил утешение, о котором писал. Не в верности убеждениям или вере, а в той новой жизни, которая открылась ему в Царстве. Той самой жизни, о которой он свидетельствовал до самого конца своего земного пути.
