Мысли вслух на11 Октября 2019

История смерти Ирода была понята его современниками как кара Божья за ту жизнь, которую вёл этот человек, и за тот образ правления, который он практиковал. Мелкий трусливый тиран и развратник, не владеющий собой сластолюбец, Ирод, как нередко случается с подобного рода людьми, был любителем красивых театральных эффектов.

Реальной власти у него было немного: в отличие от Ирода Великого (того самого, на совести которых кровь Вифлеемских младенцев), его преемник Ирод Тетрарх (или, как называют его в Синодальном переводе новозаветных книг, Четвертовластник) владел одной лишь Галилеей, оставаясь, разумеется, вассалом Рима. Формально он, как и Ирод Великий, имел статус римского союзника, но на деле этот статус был всего лишь формой почётного вассалитета. При всём этом Ирод мнил себя настоящим и сильным правителем, больше всего боясь, однако, чтобы кто-нибудь не сверг его с престола.

По-видимому, эти комплексы и страхи привели в конце концов к психической болезни, известной психиатрам под названием «кесарева помешательства» — своеобразной формы безумия, при которой на манию величия накладывается мания преследования. Название болезни не случайно: она стала профессиональным заболеванием властителей, ею страдали многие правители всех времён и народов. Ирод не был исключением, и окружающие от этого никак не могли чувствовать себя в безопасности: Ирод ненавидел и боялся даже самых близких людей, включая жену и сына.

Вместе с тем росло его болезненное самомнение: в конце жизни он действительно считал себя богом, разыгрывая перед своими подданными нечто в роде тех сцен, которые так нравились некоторым римским императорам наподобие Нерона. В таких сценах он выступал в образе языческого божества. Смерть его была мучительной: он умер от неустановленной болезни, от которой его тело буквально сгнило. Такая смерть его верующими современниками и была понята как наказание от Бога за все злодеяния и кощунства, сделанные Иродом при жизни. Оно и неудивительно: всякий грех, утверждаемый как норма жизни (а жизнь Ирода была именно утверждением греха как нормы), — вызов Богу. Вызов, на который Бог не может не ответить.

«… И проводил Он ночь в молитве к Богу…» Из этих слов, дающих нам немного прикоснуться к опыту нашего Господа, вышла огромная замечательная традиция ночных богослужений. Собственно, задумаемся, что значит «всенощное бдение», это значит, всю ночь не спать и молиться, жаль, что сейчас оно редуцировалось в службу с 6 до 8 вечера. Но у нас всегда есть возможность дома не спать – и это удивительный опыт. Тому, кто ни разу этого не пережил, очень трудно объяснить, что это такое. Главное, что дает ночь – это тишина и уединенность, только в этой тишине можно различить голос Божий. Весь мир погружен в покой и пространство, и время теряют свой смысл. Вы замечали, как совсем иначе течет время ночью? Это, конечно, и аскеза – потому что порой, особенно после тяжелого дня, бывает трудно не заснуть, подобно тому, как заснули ученики в Гефсиманском саду. Можно без конца приводить причины преимущества ночи для молитвы. Главное, кажется, в желании никогда не расставаться с Богом, даже на несколько часов ночного бесчувствия.

Простой вопрос: надо или не надо применять напрямую библейские тексты? Относить или не относить слова, написанные там, к тому, что происходит в мире? Прочитав начало книги пророка Иоиля, хочется сказать, что описанные там способы реагировать на происходящее надо применять на практике. В конце концов человек, совершенствуя способы борьбы с себе подобными в отстаивании собственного мнения, совершенствует средства, но цели его не меняются. Так не меняются и способы реакции на зло в мире, предлагаемые Библией. Пост, молитва и вера в то, что только Один победил смерть. Дом сильного уже повержен, бесы уже изгнаны. Глядя на мир с точки зрения даже человеческой логики понятно, что нет никаких человеческих сил защититься от зла. С ним можно бороться верой, переходящей в уверенность, что Иисус, изгоняющий бесов, даст и нам силы устоять против них.

Сегодняшнее чтение поднимает одну из важнейших в Библии тем — тему свидетельства. И первое, что бросается в глаза: подлинное свидетельство всегда есть свидетельство о факте, в данном случае — о факте совершённого апостолами исцеления (ст. 9 – 10). Именно факт становится неопровержимой основой свидетельства. Но он же становится и причиной беспокойства религиозных властей, которые видят угрозу не во мнениях или взглядах апостолов, а в самом факте (ст. 13 – 18). На первый взгляд, такое отношение к фактам выглядит как минимум странным, и странным прежде всего своей недобросовестностью: речь ведь в данном случае идёт не об объяснении происходящего, которое, как и всегда бывает в таких случаях, можно было бы объяснить по-разному, а именно о попытке замолчать сам факт, притом факт, уже известный, как минимум, всему городу. И всё же представители храмовой верхушки полны решимости запретить апостолам свидетельствовать о том, что уже известно всем. И неудивительно: ведь свидетельство о факте исцеления для них неотделимо от свидетельства о другом факте — о том, что казнённый по инициативе религиозных властей Иисус - действительно обещанный Богом Мессия, а Царство уже вошло в мир, преображая его (ст. 8 – 12). И апостолы не могут свидетельствовать иначе: ведь для них исцеление — всего лишь одно из проявлений Царства, так, что, говоря об одном, невозможно не упомянуть и о другом. Но именно об этом «другом» представители религиозной власти слышать не хотят. Конечно, отчасти такое нежелание связано с тем, что для храмового священства в евангельскую эпоху был характерен известный религиозный скептицизм: его представители, как правило, не верили ни в мессианскую перспективу, ни во всеобщее воскресение. Но были и другие, религиозно-политические соображения: проповедь апостолов была нежелательна ещё и потому, что она могла бы привести к рождению в народе нового движения, уже никак не подконтрольного Храму. Такое отношение было вполне естественным: для людей, не верящих в Царство, всякий разговор или тем более свидетельство о нём кажутся в лучшем случае опасным заблуждением, в худшем же — сознательным обманом, за которым, как им представляется, всегда стоят далеко идущие политические или религиозно-политические цели. Конфликт в данном случае был неизбежен, и сами апостолы, равно, впрочем, как и их единомышленники, прекрасно это понимали (ст. 23 – 30). Казалось бы, речь шла о власти религиозной, которой проповедь Царства не должна была бы быть страшна так, как могла она быть страшна власти светской. Но религия и Царство — далеко не одно и тоже, и Царство так же не вмещается в рамки религиозных институтов, как не вмещается оно в рамки светской власти. И неудивительно: ведь Царство, принимая и вмещая в себя мир, отторгает его ограниченность. Всякую. И светскую, и религиозную.

Христос не отвечает на вопросы обвинителей. В первую очередь, конечно же, потому, что бессмысленно отвечать тем, кто непременно истолкует любой ответ предвзято. Но эта причина не может быть исчерпывающей, ведь не только слова Христа, но всё Его поведение было проповедью. То, как Он держится перед обвинителями, заставляет вспомнить не только Его же слова о недопустимости метания бисера, но и Третью заповедь, с которой эти слова соотносятся. Поэтому раскрывать перед предвзятыми обвинителями высшие истины — то же, что заведомо отдавать их на поругание.

В последние годы нередко можно было услышать к месту и не к месту повторяемую фразу: «Молчанием предаётся Бог». Но молчание Христа показывает, что не стоит этот принцип абсолютизировать.

Пилат также не способен понять Христа. Не только в силу своего языческого менталитета, в конце концов многие из язычников смогли откликнуться на проповедь Евангелия. Существеннее то, что Пилат привык руководствоваться правилами мира сего, а они мешают воспринимать всё, что выходит за рамки практической выгоды. Но и народ, с подачи первосвященников требующий освобождения Вараввы, руководствуется такими же правилами. Варавва в глазах народа выглядит героем, его действия кажутся более понятными, чем проповеди Христа.

И вот мы видим, как Христа отправляют умирать вместо Вараввы.

Если кому-то мысль о том, что Христос пострадал за наши грехи, начнёт казаться абстракцией, то не помешает вспомнить, что Он был послан на крест, предназначавшийся другому человеку. Спасение человечества началось с предоставления шанса Варавве, и теперь каждый из нас — помилованный Варавва.

В тот день из толпы раздались слова о крови, лежащей на собравшихся перед Пилатом и на их детях. На протяжении последующих веков люди, называющие себя христианами, не раз будут растравлять этими словами собственную жажду кровопролития. Но не для того евангелист упомянул о них, чтобы призывать к мести. Ведь каждый из совершающих беззакония участвует в распятии Христа. И значит, все виновны в пролитии Его крови.

Но именно за нас, распинающих Его, Он и пошёл на крест.

Изобретательность обвинителей, выступавших от лица Храма и Синедриона, была не слишком изощрённой. Обвинения, выдвинутые против Стефана, повторяют те, что в своё время эти же самые, вероятно, люди выдвигали против Самого Иисуса. Всё тот же знакомый почерк: придраться к словам, сказанным очевидно в смысле аллегории, и постараться подвести человека под обвинение в преступлении «против народа, Храма и Торы». В религиозном праве времён Второго Храма существовала определённая группа деяний, образовавших состав преступления «против народа, Храма и Торы». Сюда относилось всё, связанное с действиями против народа, против Торы и против Храма. Всякий, например, кто добровольно вставал на сторону властей, причиняющих народу какой бы то ни было вред, считался преступником против народа.

Всякий, кто рискнул бы выступить публично за то, чтобы отказаться от Торы как от закона, в соответствии с которым живёт народ, кто стал бы отрицать авторитет Торы или призывать публично к её нарушению, оказался бы преступником против Торы. А если бы известные слова Спасителя о разрушении Храма были поняты буквально, а не как аллегория, то Его вполне можно было бы обвинить в грехе против Храма, а значит, против святыни. Все такого рода преступления наказывались смертной казнью. Понимая это, враги и Стефана, и Самого Иисуса стремились подвести их под самое тяжкое обвинение, чтобы гарантировать смертный приговор.

А поводом должны были стать те самые слова о Храме, который Иисус, по собственным Его словам, мог построить за три дня, если бы кто-нибудь его разрушил. Обвинители тогда обратили внимание на форму: «разрушьте… и Я построю». При большом желании и очевидно обвинительном уклоне судебного следствия сказавшего их можно было обвинить в призывах разрушить Храм. Впрочем, обвинение было столь очевидно абсурдным, что в случае с Иисусом оно не сработало, и тогда первосвященник просто отказался от формального обвинения, придравшись к другим словам Иисуса и обвинив Его в богохульстве, которое уже не счёл нужным доказывать в рамках формальной судебной процедуры.

И вот теперь Стефана пытаются обвинить в том же самом и на таком же основании, в чём обвиняли Самого Иисуса. Вероятно, проповедуя, Стефан не раз повторял слова Спасителя о разрушении Храма, интерпретируя их так, как и его Учитель: в смысле Его крестной смерти и воскресения. И тогда, чтобы остановить проповедника, кто-то из людей Синедриона предложил попробовать сделать с ним то, чего не удалось сделать с Иисусом: обвинить в преступлении против Храма и попытаться довести это обвинение до конца в рамках именно формальной судебной процедуры.

Обвинение одного из братских служителей, к тому же активного проповедника, в столь серьёзном преступлении, если бы оно было доказано, оказалось бы серьёзным ударом по Церкви. Возможно, это даже стало бы поводом для формального запрета Церкви, существовавшей тогда в Иудее в форме одного из множества религиозных братств, зарегистрированных Синедрионом. Ставки были высоки, и испытание как самому Стефану, так и всей Церкви предстояло серьёзное.