Мысли вслух на14 Октября 2025

В древности все без исключения народы придавали особое значение сновидениям. И дело тут не в том, что древние не знали о психических особенностях сна: уже греческие философы считали, что во сне человек нередко переживает ту же реальность, которую видит наяву, только в иной форме. Дело в том, что, в отличие от нас нынешних, древние знали и другое: различие между собственно сном и сновидением. Сон для них был именно тем, о чём и говорили греческие философы: отражением «дневной» реальности в видоизменённой форме.

Сновидение же воспринималось, как особый, не определяемый повседневной реальностью, духовный опыт, который мог быть связан и прямо с полученным от высших сил откровением (все народы древности были согласны в том, что сновидения порой являются следствием прямого воздействия богов и духов на сознание человека). Конечно, духовная доброкачественность такого рода откровений всегда могла быть поставлена под вопрос: ведь духовный опыт язычества неоднозначен изначально.

Однако главное в другом: сновидение, в отличие от простого сна, было опытом именно духовным, а не чисто психическим, каким был обычный сон. И не только потому, что сновидения могли быть следствием духовных воздействий на человека со стороны высших (или, наоборот, тёмных) духовных сил, но ещё и потому, что сновидения отличались необычайной ясностью и отчётливостью, которая помимо прочего объяснялась также тем, что человек, находясь в состоянии сновидения, собственно, вовсе не спал, а бодрствовал, во всяком случае, его самосознание обычно во время сновидения функционировало вполне отчётливо. А ясность самосознания — главное и совершенно необходимое условие всякого духовного переживания.

Если такой ясности нет, человек находится, по сути, в бреду или в полу-бреду, как обычно и бывает во сне. И в яхвистской традиции сновидения играли свою роль, хотя пророки, к примеру, относились к сновидениям неоднозначно, считая их низшей формой духовной жизни по сравнению с традиционным пророческим (нередко экстатическим) откровением, всегда предполагавшим состояние бодрствования, а не сна. Очевидно, выступая против доверия сновидениям, пророки опасались именно духовной путаницы, опасались того, что сновидец может, не разобравшись, ошибиться не только в смысле полученного опыта, но и в духовном качестве его источника.

И всё же в послепленный период, в эллинистическую эпоху, когда была написана Книга Даниила, сновидения начинают играть в яхвистской (точнее, в иудейской) традиции особую роль, и прежде всего в среде визионеров-апокалиптиков. Вероятно, это было связано с тем, что классическая пророческая традиция была в те времена уже в прошлом, а необходимость прямого откровения в народе Божием существовала. Вот тогда-то сновидения и стали главной формой такого прямого откровения.

Но и в те времена, конечно же, подобного рода опыт не ограничивался рамками только яхвистской или иудейской традиции, и автор Книги Даниила исходит из этого для всех очевидного факта. Кончено, не каждый мог понять смысл увиденного: ведь для понимания нужно особое духовное усилие, на которое способен не каждый. Но увидеть могли многие. Независимо от социального статуса, интеллектуального уровня и религиозно-культурной принадлежности. Ведь тут почти всё зависит от Бога. А Он не ограничивает Себя никакими рамками, столь привычными людям.

Сегодня мы читаем составной отрывок из Евангелия от Луки. Вторая часть чтения повествует о том, как «воздвигла жена некая глас от народа, и рече: Блаженно чрево, носившее Тебя и сосцы, Тебя питавшие». Эти слова, как и слова Петра в окрестностях Кесарии, — форма исповедания Иисуса Христом, обетованным Мессией от рода Давидова.

Потом, когда фарисеи будут требовать, чтобы Господь остановил возглашающих «Осанна Сыну Давидову», Он скажет: «Если они умолкнут, камни возопиют». Точно так же, если бы эта женщина умолкла, камни бы возопили, потому что, если мы верим, что Иисус из Назарета — воплотившийся Сын Божий, то мы не можем не прославлять Ту, через Кого совершилось это воплощение.

Ее блаженство как Матери Создателя Своего — залог и условие нашего спасения, без Сына Марии мы бы по-прежнему пребывали в аду. Восточные гимнографы 1-го тысячелетия часто говорят о Пренепорочной как о новой Еве, чье послушание исправило грех Евы, как послушание Ее Сына исцелило грех Адама. И для нас важно с благоговением и любовью помнить еще две вещи. Во-первых, предстоя у подножия Креста, Пресвятая Дева отдает Своего Сына Богу и нам с вами, чтобы верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. И во-вторых, заключая с нами Новый Завет, Господь Иисус дает нам в пищу и питие Свои Плоть и Кровь, Которые Он принял от Пресвятой Девы.

Удивителен ответ Иисуса на восклицание женщины. В Синодальном переводе («А Он сказал: блаженны...») этого вовсе не видно, а в славянском («Он же рече: темже убо блаженни...») — только отчасти. Дело в том, что Он говорит: «menoun makarioi...». Греческое menoun — выражение согласия, употребляется в значении «конечно», «без сомнения», «поистине». То есть, Он говорит: «Конечно блаженны слышащие Слово Божие и соблюдающие его». В таком виде — это слова именно о Пресвятой Деве: «Несомненно, Она блаженна, ведь Она слышала слово Божие и исполнила Его». И это не только констатация факта, но и указание пути для нас.

Апостол Павел всегда поражает концентрированностью текста и очень жесткими формулировками. Так и сегодняшний текст очень часто вызывает протест, потому что описываемая ситуация кажется несправедливой, если не сказать жестокой. Вера порой кажется нам геройством, чем-то инородным и привнесенным. Все первые реакции на происходящее, все человеческие чувства в нас, даже доброе и жалостливое в нас очень часто противоречит тяжелым и неудобным словам Христа. Поэтому вера и представляется нам часто делом рассудка, некоторым насилием над своей человеческой природой и, следовательно, тяжелой работой. Поэтому мы, будучи добренькими и жалостливыми, сочувственно, легко и с пониманием относимся к людям, которые в Бога не верят. Или верят во что-то такое абстрактное, что где-то есть, но в жизнь не вмешивается.

Жалость наша в чем-то замешана на убеждении, что раз вера тяжелый умственный труд, значит те, кто не верят, просто умом не вышли. Но, по Павлу, каждый человек поставлен перед фактом бытия Божия, Его присутствия в мире. Всем дано свидетельство о Боге, и через яблоко, море, пустыню, виноград, лес, лягушку и зерно нам все о Нем рассказано. Рассказ о Творце не прекращается ни на минуту. День и ночь весь тварный мир, баланс, тончайшие законы и взаимосвязи мироздания свидетельствуют нам о Том, Кто все это создал. Так что человек, каждый раз выходя на улицу, где идет дождь, дует ветер, уже мороз перехватывает дыхание, может понимать, что это и есть та обещанная Христом «легкость ига». Когда знамением и доказательством бытия Божия становятся не наши попытки подравнять происходящее под ограниченность человеческих возможностей, а то, что каждый наш шаг сопровождают бессловесные, но осязаемые и реальные чудеса. Многие из них можно попробовать на вкус.

Сегодняшнее чтение показывает нам тот предел, которого может достичь религиозное сознание. Предел этот обозначает речь Гамалиила (ст. 34–39). Гамалиил принадлежал к раввинистической школе, основанной Гиллелем, учителем Торы, жившем приблизительно за два столетия до Рождества Христова. Представители этой школы никогда не были религиозными формалистами, считая, что Тора должна быть написана в сердце человека, определяя всю его жизнь и помогая выстраивать отношения с Богом. На первом плане для них стоял не ритуал, а интимное, мистическое богообщение. Гиллелю принадлежат слова: «Где двое или трое собираются во имя Торы, там среди них пребывает шехина» (шехиной в иудаизме называют присутствие Божие). Неудивительно, что именно представитель этой школы выступил перед Синедрионом в поддержку апостолов.

Гамалиилу ситуация тоже вовсе не казалась ясной и однозначной, но он не боялся того, чего боялась храмовая верхушка: того, что начавшееся в народе новое движение обернётся против них (ст. 27–28). Отсутствие страха и готовность принять всё, что действительно исходит от Бога, отличает его от большинства представителей официальных религиозных властей.

Гамалиил не может сказать ничего определённого об апостолах и их проповеди, что и неудивительно: ведь он остаётся носителем и хранителем религиозной традиции, никак не связанным ни с Иисусом, ни с Его учениками. Но его духовный и религиозный опыт подсказывает ему, что подобного рода движения бывают успешны лишь тогда, когда они исходят от Бога. И потому он спокоен: если апостолы делают дело Божие, ему не о чем беспокоиться, если же нет, то волноваться всё равно не приходится: в таком случае оно всё равно рано или поздно кончится ничем.

Такая позиция кажется нейтрально-выжидательной, но она и не могла быть иной: ведь Гамалиил оставался в религиозных рамках, хотя его вера была искренней, а религиозность — последовательной. Он действительно ничего не знал ни об Иисусе, ни об апостолах, и никакой религиозный опыт не мог ему открыть того, что открывается лишь при соприкосновении с Царством. Но при этом Гамалиил, как видно, остаётся абсолютно открытым к действию Божию и готов принять всё, что исходит от Бога. Его позиция предполагает, прежде всего, абсолютную честность перед собой и перед Богом. И это, по-видимому, лучшее, что может дать человеку религия. В таком состоянии духа человек не станет ни бросаться вслед лжепророкам и лжемессиям, ни хвататься за камни при появлении всякого нового религиозного движения. Его религия даёт ему внутренний покой. Тот покой, который, конечно же, не заменяет собой Царства, но даёт возможность его увидеть.

Ангел, возвестивший Воскресение, обращается к пришедшим на могилу женщинам, но не к находящимся поблизости стражникам. Должно быть, потому, что не стоит навязывать фактическое знание тем, кто ещё не готов его усвоить. Ведь принять евангельскую весть не значит вызубрить содержание текста, это значит начать новую жизнь. Так что стражники свободны принимать решение, как им следует относиться к происшедшему чуду. Обращается же Ангел к тем, кто принял Иисуса и любит Его, им Ангел и доверяет сообщить весть о Воскресении ученикам.

По дороге к апостолам они повстречали Самого Воскресшего. Что ж, встреча с Ним может произойти именно тогда, когда мы, выполняя долг, идём к братьям. И как важно свидетельство Матфея о верности этих женщин!

Поведение же первосвященников может показаться странным. Неужели они до такой степени ослеплены, что неспособны принять чудесное явление как свидетельство о том, что Иисус на самом деле Сын Божий?

Да, именно до такой степени. Тот уровень учения, который они усвоили, для них является полнотой истины, и то, что выходит за жёсткие рамки, им трудно воспринять. Признать же себя неправыми, пославшими на смерть невиновного, им мешает гордость и «политические соображения». Истина им не нужна. Но Она тем не менее воскресла.

Продолжая разговор о верности и о доверии к Богу, автор послания говорит о праведниках древности, что они умерли, не получив обещанного, что, однако, не доводило их до отчаяния и не заставляло изменить раз данным обещаниям или раз заключённому с Богом союзу-завету: они не оставляли надежды на Царство, наступления которого ожидали (ст. 13–14). А выражалась эта надежда и верность, прежде всего, в том, что никто из них никогда не думал о возможности повернуть назад и возвратиться к той прежней жизни, которую они оставили, поверив открывшемуся им Богу и пойдя за Ним (ст. 15–16). Автор послания приводит многочисленные примеры такой верности, хорошо известные каждому читателю ветхозаветных книг (ст. 17–31).

Эти напоминания, разумеется, не были случайными: праведники древности должны были стать примерами верности и надежды на Царство для современников автора послания, многим из которых, по-видимому, такие качества были свойственны далеко не в той же мере, как их великим духовным предшественникам. Кризис, переживаемый церковными общинами после катастрофы 70 г., был в первую очередь кризисом духовным: многие из ожидавших скорого торжества Царства разочаровались в своих ожиданиях, а вместе с тем — и в мессианизме как таковом, обратившись, вероятно, к традиционному иудейскому образу жизни, как к своего рода религиозному убежищу, в котором можно было бы пережить внутренний кризис и крах несбывшихся надежд. Некоторые признаки такого кризиса появились ещё при жизни Павла, когда стали умирать представители первого поколения христиан, которые, как и их единоверцы, были уверены, что Спаситель вернётся, а Царство восторжествует ещё при их жизни, но после 70 г. он, можно думать, резко усилился. И автор послания приводит примеры тех, кто верил в наступление Царства даже тогда, когда до его наступления оставались ещё столетия, верили, зная совершенно точно, что им самим его увидеть не придётся, и надеялись на то, что и они не останутся в стороне от его торжества, даже несмотря на то, что никаких точных представлений о воскресении мёртвых, так же, как и о своей собственной посмертной участи, у них не было, а значит, не было и никаких гарантий того, что сами они станут участниками этого торжества. И если при всём том древние праведники не отчаивались, то как было терять надежду тем, кому Царство было не только обещано, но кто уже к нему приобщился, терять лишь потому, что обещанное Спасителем торжество оказывалось не таким близким, каким оно казалось ожидавшим?