Мысли вслух на11 Ноября 2025

Действия людей, находящихся у власти, не всегда приносят им радость. Вопрос персидского царя Даниилу в этом отношении показателен: он явно не рад тому, что ему пришлось сделать. Конечно, с одной стороны, поступок царя можно было бы считать образцовым для человека, находящегося у власти. Царь сам подписал закон, запрещавший поклонение кому бы то ни было, кроме царя, и теперь неукоснительно его исполнял, хотя предпочёл бы сделать исключение для Даниила, к которому у него было особое отношение.

Столь неукоснительная последовательность в соблюдении закона, невзирая на лица и личные пристрастия, в государственном деятеле заслуживает безусловного одобрения, потому, наверное, и Бог не осуждает царя, видя, что происходящее его отнюдь не радует, что он предпочёл бы освободить Даниила от наказания, если бы это было в его власти, и что он всё же надеется, в сущности, на чудо, которое спасёт того, кого он сам спасти не властен, даже будучи царём. Но, с другой стороны, ситуация, в которой оказался царь, как нельзя лучше объясняет, почему Царство, если оно истинное, только и может быть «не от мира сего».

Тут, очевидно, дело даже не в том, хорош ли тот или иной конкретный правитель, или плох. Дело в том, что логика, которой вынуждена руководствоваться всякая земная власть, сам механизм её функционирования построен по законам непреображённого мира. И если человек, так же, как и всё творение Божие, может преобразиться, может качественно изменить свою природу с тем, чтобы она стала пригодной для жизни по законам Царства, то государственный механизм преобразиться не может, попытка его преображения может привести лишь к его разрушению. И никакой человек тут ничего не может изменить: если он хочет, чтобы государственная машина функционировала, ему придётся позволить ей функционировать по законам непреображённого мира.

Как видно, если некий народ, некое общество хочет дать в своей жизни место для Царства, такому народу или обществу нужно ограничить функционирование государственной машины настолько, насколько это возможно без ущерба для осуществления минимально необходимых государственных функций. И уж, конечно, никак не приходится рассчитывать на то, что подобного рода структуры могут принести хоть какую-то пользу в делах Церкви, призвание которой — нести в мир Царство. То самое Царство, которое ни с какой земной властью несовместимо по определению.

Что такое духовная жизнь, Спаситель объясняет Своим слушателям на примере физического зрения. Если глаза человека здоровы, говорит Он, то и всё его тело наполнено светом, а иначе вместо света человек погружается во тьму. Но речь тут идёт всё же не только о физическом зрении, которое служит лишь примером для описания реалий духовной жизни.

В евангельскую эпоху наиболее распространённые представления о Царстве носили или религиозно-политический, или мистический характер. В первом случае на Царство смотрели, как на реальность сугубо политическую, как на обычное земное государство, отличающееся от всех остальных, прежде всего, тем, что его правителем станет Мессия, а его законы будут полностью соответствовать Торе. Конечно, предполагалась и особая мера присутствия Божия в Храме, и обновление с приходом Мессии союза-завета, но речь всё же шла о земном государстве, которое будет создано так, как создаются все государства мира сего.

Прямой противоположностью такому представлению о Царстве были представления о нём, как о Царстве мистическом, существующем где-то в ином измерении бытия, путь в которое и откроит Своим избранным грядущий Мессия. И если фарисеи и ревнители-зелоты видели в Царстве прежде всего земное государство, то, к примеру, ессеи считали его реальностью мистической.

Иисус же, как видно, смотрит на дело совершенно иначе. Тот факт, что Царство «не от мира сего», вовсе не означает, что оно пребывает в каком-то ином измерении бытия. Оно здесь, рядом, только не каждый в состоянии его увидеть. Чтобы его увидеть, нужно здоровое, полноценное духовное зрение, которого падший человек изначально лишён. Если же зрение его очистится и исправится, Царство станет для него такой же очевидной и несомненной реальностью, какой в нынешнем состоянии является для него непреображённый мир. Ведь Спаситель принёс в мир Царство не для того, чтобы оно оставалось для мира чем-то чуждым и иноприродным, а для того, чтобы его сила и дыхание преображали мир, обновляя его и делая частью Царства. С тем, чтобы в конце времён частью Царства стал бы весь наш мир, кроме того зла в нём, которое с жизнью Царства несовместимо.

Вопрос о смысле жизни волновал человека, наверное, с самого момента грехопадения. Прежде, до катастрофы, смысл этот определялся Богом, и человек принимал определение Божие, как своё. Если вопросы и возникали, то рядом всегда был Тот, Кто может дать самый полный, ясный и правильный ответ. Проблема, как видно, появилась тогда, когда падший человек разучился слушать и слышать Бога. Тогда этот падший человек и стал задавать себе и другим странные для живущего нормальной и полноценной духовной жизнью вопросы: кто я такой? Зачем я в этом мире? Что меня ждёт дальше? Что мне делать и как жить? И есть ли вообще во всём этом хоть какой-нибудь смысл?

Почему возникли вопросы, в общем-то, понятно: ведь одной из главных иллюзий, владеющих падшим человеком, является иллюзия того, что та часть мироздания, которую он видит в падшем состоянии, часто при этом не замечая других, является единственно существующей. Природа реальна, дух — химера или, по крайней мере, нечто вторичное по отношению к природе. В принципе, конечно, ничего удивительного в такой аберрации восприятия нет: ведь и сам падший человек — природа в первую очередь, а дух — в лучшем случае, во вторую. И эта аномалия воспринимается, как норма, норма единственно возможная.

А священнописатель напоминает о том, что человек предназначен отнюдь не для того, чтобы быть просто частью природы. В природном мире человек гость, хотя и не случайный. Но дома он лишь в царстве Божием. Можно, конечно, о Царстве забыть и жить так, как будто его нет, как будто естественная, природная жизнь — единственная и последняя реальность. Но тогда велик шанс, что природа с её круговоротом рождений и смертей, обессмысливающим жизнь человека, действительно станет для нас единственной и последней реальностью. А Царства мы так и не заметим.

Обвинители Павла, подобно обвинителям Христа, хотят с ним расправиться, прибегая к римской власти. Но тем самым они лишают себя морального права обвинять Павла в измене и сотрудничестве с язычниками, ведь они сами готовы не только идти на тесный контакт с языческими оккупантами, но и активно их поддерживать, лишь бы те помогли расправиться с неугодными соотечественниками. Для Павла же соблюдение римских законов не самоцель, но и не средство сведения счётов с оппонентами, а использование возможности распространять Благую Весть по всей империи.

Павел дважды держит речь перед Феликсом, сначала при судебном разбирательстве в его присутствии, а затем в приватной обстановке. Оба раза Феликс прерывает обсуждение, но если в первый раз после дипломатически выдержанной речи Павла Феликс обнаруживает намерение уклониться от вынесения обвинительного приговора и выдачи Павла на расправу, то во второй раз Феликс пришел в страх, услышав от узника слова обличения. Феликс не захотел не только изменить свои пути, но и попытаться понять мотивацию Павла, иначе бы он с самого начала отказался от надежды на получение взятки. У Феликса был реальный шанс расширить свои представления о мире и людях и начать новую жизнь, но он не захотел им воспользоваться.

Система ритуальных правил и запретов, особенно для священников, в том виде, как она изложена в Книге Левита, может показаться чересчур формальной. На самом деле речь идёт не просто о религиозной формалистике, хотя, конечно, в истории яхвизма она нередко вырождалась во что-то подобное. Изначально, однако, речь шла не о форме ради формы. Дело в том, что священнику по определению нужно было сохранять состояние освящённости постоянно, в этом заключался смысл его служения. Он постоянно пребывал в Божьем присутствии, жил перед Богом в самом буквальном смысле слова.

Такая жизнь в падшем мире требовала особой бережности к святыне. Она требует такой же бережности и сейчас, но сегодня, после прихода Христа, в эпоху наступающего Царства, когда смерть уже потеряла свою абсолютную власть над миром, главная проблема и основная работа связана с нами самими, а потому она принимает больше аскетический характер. В дохристианские же времена угроза могла исходить не только изнутри, но и извне, от того зла, которое безнаказанно и почти бесконтрольно проявляло себя в мире, уменьшая полноту его жизни и погружая его в смерть, которая тогда царила в мире абсолютно. В таких условиях приходилось быть острожным во всём, что касалось Божьего присутствия, святыни, святости, освящённости.

Всё перечисленное было миру абсолютно враждебно, мир был для него агрессивно-враждебной средой, и соприкосновение его с миром было возможно каждый раз по особому Божьему действию. В те времена всякое Божье присутствие просто уничтожило бы тот мир, в котором мы живём, если бы Бог не сделал Свою теофанию совместимой с его греховностью. Такое совмещение, невозможное для человека, но возможное Богу, предполагало со стороны человека, участвующего в процессе, особую бережность и осторожность. Тут, в сущности, каждый шаг был шагом по границе двух миров — мира Божьей святости и падшей нечистоты, мира жизни и мира смерти.

Граница проходила как внутри каждого человека, в его сердце и в его душе (эта внутренняя граница существует и сегодня), так и вовне, там, где Божье присутствие соприкасалось с миром — на дворе Скинии, Храма, в священническом доме. Сегодня, после прихода Христа, эта внешняя граница исчезла — не потому, что изменились мы, а потому, что после прихода Христа изменился мир, и теперь лишь Книга Левита со своими ритуальными запретами напоминает нам о том, каким этот самый мир был до прихода Спасителя.

К молитве конца пленной эпохи автор Книги Даниила прибавляет современное ему пророчество, которое он, как и молитву, влагает в уста своего героя. Пророчество это, как видно, принадлежит неизвестному нам сегодня по имени человеку, получившему от Бога откровение о конце времён и о приходе Мессии. Несложный подсчёт показывает, что появления Мессии неназванный по имени пророк ожидает спустя 490 лет («семьдесят седьмин») после указа Кира Великого о возвращении евреев на землю отцов, последовавшего в 538 г., т.е. в 48 г. до н.э (ст. 24–25). Конечно, говорить о точной датировке в данном случае не приходится, но по историческим меркам срок указан достаточно точно (требовать от пророка абсолютной, до года хронологической точности, разумеется, невозможно). Упоминание об Иерусалиме, который будет восстановлен, но «в трудные времена» (ст. 25), вполне соответствует тем историческим реалиям, которые известны нам сегодня: Храм был восстановлен в 515 г., что же касается городских стен, то их удалось отстроить заново лишь к 443 г.

Но для эпохи, в которую жил автор Книги Даниила и неизвестный нам по имени пророк, чьё пророчество он включил в свою книгу, всё это было уже делом давно минувших дней. Гораздо актуальнее как для них, так и для их современников звучали слова о грядущем Мессии. Особое впечатление на слушателей и читателей, несомненно, должно было произвести упоминание о смерти Мессии и о последующем новом разрушении города и Храма (ст. 26). Прежде о страданиях и смерти Мессии говорил лишь Исайя Вавилонский ( 53), и вот теперь некий безымянный пророк не только подтверждает его свидетельство, но идёт ещё дальше, как бы предваряя пророчество Самого Спасителя о конце Иерусалима ( 24:15-21). «Народ вождя, который придёт» — это, очевидно, римляне, которые в 63 г. до н.э. под командованием Помпея захватят Иудею и всю Палестину, а в 70 г. н.э., при императоре Веспасиане, после антиримского восстания сравняют с землёй город и Храм.

Но приходу Мессии, как видно, будет предшествовать осквернение Храма неким правителем, который назван «опустошителем» и о котором сказано, что его постигнет заслуженная кара (ст. 27). Под «опустошителем», оскверняющим Храм, несомненно, имеется в виду Антиох Эпифан, который был таковым в глазах всех верующих евреев. Под «седьминой, утверждающей завет», по-видимому, имеются в виду годы, отделяющие пророчество от очищения Храма после изгнания Маккавеями сирийцев из Иерусалима в 166 г. Возможно, оно прозвучало в 171 г., после убийства по приказу Антиоха первосвященника Онии III, активно противодействовавшего проводимой сирийскими властями религиозной политике. И тогда пророку было открыто, что гонения усилятся, что «в половине седьмины» Храм будет осквернён (что и произошло в 168 г.), но к концу «седьмины» завет укрепится. Так и случилось: после победы восставших под предводительством Маккавеев сирийцы были в 166 г. изгнаны из Иерусалима, а Храм очищен. Но это были события довольно близкого будущего. А в более отдалённой перспективе неизвестному нам по имени пророку приоткрылся образ не только страдающего Мессии, но и той катастрофы, которая обрушится на народ вскоре после крестной смерти и воскресения Спасителя.