Мысли вслух на6 Декабря 2025

Возможно, самое новое в Новом завете, в христианстве — это осознание того, что полнота и смысл человеческой жизни достигаются в ее соединении с жизнью Божией. В таком соединении, где не уничтожается человеческая личность, не умаляется человеческая воля, не отвергается человеческая свобода, — но и не теряется божественная праведность, истина и неотмирность. Здесь происходит встреча Бога и человека, добровольное соединение их творческих действий, синергия (по выражению Отцов Церкви), в результате чего все Творение возводится к своему Творцу.

Именно так наставляет свою паству апостол Иуда. Он говорит о том, что нам следует нечто делать: созидать себя («назидать» — на языке 19-го века), сохранять, молиться, ожидать. Речь идет, вроде бы, о наших собственных усилиях. Но... Давайте заметим: он призывает нас строить свою жизнь на вере — «святейшей», то есть в высшей степени принадлежащей Богу; молиться — но не своими слабыми силенками, а Духом Святым (ср. Рим. 8:26); сохранять себя — но в любви Божией; ожидать не просто будущего, а того, что Господь Иисус Христос введет нас в жизнь вечную. Как всегда в христианстве, здесь тоже парадокс. Мы можем трудиться, но без Божиего соучастия это тщетно. Все совершается Богом, но без нашего соучастия нас это не касается.

На первый взгляд, призыв Спасителя радоваться не торжеству над духами тьмы, а причастности к жизни Царства (Иисус говорит в этом случае о том, что имена причастных к нему «записаны на небесах»), звучит немного странно. В самом деле, ведь одно неотделимо от другого: силы тьмы бегут от тех, кто причастен жизни Царства не потому, что жители Царства страшны для них сами по себе, а потому, что та жизнь, которой они причастны, для духов тьмы оборачивается силой, их убивающей. Но при ближайшем рассмотрении нетрудно заметить, что Иисус имеет в виду, прежде всего, приоритеты, определяющие весь строй духовной жизни. Вначале Царство, а уж потом всё остальное, даже успехи в той духовной войне, которая предстоит в нашем, преображающемся, но ещё не преображённом мире каждому, кто Царству причастен.

А это, наверное, и есть самое трудное: не радоваться ничему самому по себе. Не так уж трудно, наверное, не обольщаться тем, что сам считаешь суетой, глупостями или тем более грехом; куда сложнее остаться спокойно-равнодушным при мысли о чём-то, что явно свидетельствует об успехах на пути в Царство. А духовный взгляд, между тем, должен быть обращён на само Царство и на Того, Кто принёс его в мир, и ни на что другое. Недаром Спаситель Сам говорит, что такой взгляд больше свойствен детям, которые ещё не потеряли способности увлекаться тем, что их действительно интересует, самозабвенно, до полного игнорирования всего окружающего. Наверное, если бы мы могли так же самозабвенно увлечься Царством, наш путь туда был бы если не более простым, то, по крайней мере, более коротким.

Где и когда начинается Царство Небесное, которое отправились проповедовать Апостолы? Оно начинается там, куда приходит Евангелие, возвещаемое апостолами, где Сам Господь присутствует в благодатных дарах Церкви. Где человек умирает для закона греха и рождается для жизни во Христе. Другой вопрос, когда оно начинается... Когда не только проповедь о Царстве достигнет нас, но и само оно наступит в наших сердцах и изменит нашу жизнь?

Что составляет основы нашей жизни, ее первичные реалии? Рождение и смерть, вода, пища, истина, свет... Все эти понятия Иисус использует для описания Своей миссии, в качестве Своих имен. Он хочет сказать всем, кто услышит эти слова, что Он и есть основа человеческой жизни. «В Нем была жизнь, и жизнь была свет людям... Я — свет миру...». Чтобы рассказать нам об Отце, Он говорит на нашем языке (а какой же еще язык мы можем понять?), говорит о простых и понятных бытовых мелочах (как в притчах о Царстве) или — в Евангелии от Иоанна — о самых важных вещах, без которых мы не можем представить себе ни себя, ни мира. «Я — хлеб... Я — жизнь... Нужно вам родиться свыше... Я дам воду жизни...».

И все это — свидетельство о Том, о Ком нельзя рассказать никакими словами, нельзя увидеть слепыми человеческими глазами — об Отце, неразлучно пребывающем в Сыне.

История с сыновьями Кораха на первый взгляд может показаться всего лишь притчей, направленной на укрепление исключительной власти и прерогатив священства во всём, что касается жертвоприношений и культа. История поучительная: любая попытка нарушить монополию священства на всё, связанное с культом, пресекается Богом быстро и решительно. Всё так бы и было, если бы не некоторые другие эпизоды, встречающиеся в Пятикнижии неоднократно. Вроде, например, истории с золотым тельцом. Тогда ведь народ захотел тельца прежде всего потому, что Моисей исчез. Исчез вождь. Лидер. Тот, без которого никуда. Так о каком тогда «всеобщем священстве» можно говорить?

Теперь, когда уже есть Скиния, когда традиция хоть сколько-то устоялась, легко требовать всеобщего равенства, права каждого на доступ к алтарю. Только вот где были те «сознательные», требующие теперь права на жертвоприношение, во времена истории с золотым тельцом? Трудно, конечно, сказать точно, где были бы эти люди тогда — история сослагательного наклонения не знает. Была, однако, и другая история, когда Моисей пошёл на гору навстречу Богу — один. Один потому, что остальные сказали ему: иди лучше на гору ты сам, а мы постоим тут, подождём, чтобы не умереть.

Тут уж никакого сослагательного наклонения — Моисей идёт на гору именно один. На гору, где только и можно стать священником — потому, что там Бог, там место Присутствия, а без встречи с Ним настоящим священником не станешь. Так вот тогда на гору не пошёл никто. Никто из народа, кроме Моисея, не решился подняться к тому алтарю. Потому, что понимали: там всё очень серьёзно, над горой дым, оттуда можно и не вернуться… и, значит, лучше туда не ходить.

Теперь вот, когда Скиния стоит, всё совсем не так, теперь к алтарю идти не страшно, наоборот — почётно. Теперь можно вспомнить и о праве каждого на жертвоприношение. Вот только Бог не изменился. Кому было страшно на горе — будет страшно и сейчас, если только он поймёт, с Кем имеет дело и Кто совершенно реально присутствует в Скинии. То землетрясение, та разверзшаяся земля, что упомянута в рассказе — напоминание о дымящейся горе. Напоминание тем, кто о ней забыл, желая «всеобщего священства».

Прежде сила Царства воздействовала лишь на природные стихии. Воздействие это было, конечно, отчасти разрушительным, но целью его было отнюдь не уничтожение мира, а его очищение: не случайно все разрушительные воздействия, случившиеся при звуках труб четырёх первых ангелов, затрагивали ту часть мироздания, на которую были обращены, лишь на треть. Теперь же действие Божие затронуло уже не природу, пусть и испорченную грехом, а сам источник греха — дьявола и те тёмные силы, которые действуют на его стороне и под его началом. Не случайно о «саранче», появившейся по звуку трубы пятого ангела, говорится, что её «царь» — «ангел бездны», владыка преисподней, имя которого (как греческое, так и еврейское) означает «губитель» (ст. 11). Да и появляется она из места, которое называется «колодцем бездны» (ст. 1–3). Соответствующее греческое слово означает не просто бездну или пропасть; в греческой мифологии оно ассоциировалось с подземным царством, с миром теней, притом с самой мрачной его частью, которое и было обиталищем владыки нижнего мира, названного в Книге Откровения «ангелом бездны». Конечно, на саранчу, известную в нашем мире, эти вышедшие из преисподней существа были похожи лишь отчасти. Их химерический облик более всего напоминает образы традиционной демонологии древних ближневосточных культур (ст. 7–10).

Однако страдания, которые они причиняют людям, как видно, оказываются вполне реальными, реальными настолько, что испытывающие их были бы рады умереть, но, очевидно, переживаемые ими муки к смерти не приводят (ст. 5–6). Возможно, речь здесь идёт не о физических муках, хотя они и сравниваются с последствиями от укуса скорпиона, ведь укус скорпиона для человека смертелен. Однако прежде, чем умереть, укушенный корчится в болезненных судорогах, почти не помня себя: так действует на него яд скорпиона. Эти судороги отчасти напоминают судороги одержимых, и, описывая увиденное им, апостол, вероятно, прибег к сравнению, хорошо понятному его читателям.

Интересно отметить, что описанная им «саранча», в отличие от саранчи настоящей, не проявляет никакого интереса к траве — основной пище своего земного прообраза (ст. 4). Неудивительно, что власть этих вырвавшихся из преисподней духов тьмы распространяется лишь на тех, кто не запечатлён «печатью Божией»: ведь именно и только те, у кого нет настоящего, живого и прочного единения с Богом, оказываются доступны воздействию тёмных сил. И если для отношений с Богом нужны вера и доверие, то дьяволу не нужно ни того, ни другого: ему нужен лишь доступ к сердцу человека, считаться со свободой которого он отнюдь не намерен.