Мысли вслух на20 Декабря 2025

Казалось бы, нет ничего более противоположного, чем любовь и закон, любовь и сухие религиозные предписания. А Иоанн между тем проявлением любви считает именно исполнение заповедей! Как это может быть?

Ответом на вопрос может быть тот факт, что именно данные Богом заповеди, и прежде всего Декалог, составляют основу Торы. А Тора между тем не сводится к одному законодательству, во времена апостола и в Синагоге, и в Церкви были широко распространены представления о Торе как о внутреннем духовном стержне, на котором была основана вся жизнь человека, как жизнь духовная, так и жизнь вообще. Этот духовный стержень называли внутренней Торой, а сердцевиной его оказывались отношения любви, связывающие человека как с ближними, так и с Богом. Но вырастить в себе внутреннюю Тору без отношений с Богом и с ближними было невозможно, а отношения эти регулировались заповедями. Так исполнение заповедей становилось выражением и воплощением любви, в том числе и любви к ближнему.

Но в свете христианского откровения к этим традиционным представлениям добавлялись новые смысловые коннотации. И прежде всего, разумеется, речь идёт о той любви, о которой Сам Спаситель говорил, как о «новой заповеди». Ведь такая любовь становится уже не просто отношением, которым она была прежде (по крайней мере, именно так понимают любовь авторы большинства библейских книг: она для них, прежде всего, отношение к другому человеку, имеющее в виду, в первую очередь, благо этого другого), но и той духовной средой, без которого нет Царства. Любовь становится своего рода природой Царства, его духовной субстанцией, подобно тому, как природные стихии становятся естественной субстанцией непреображённого мира. А формой, придающей этой субстанции качество, становятся отношения любви, связывающие всех его обитателей как друг с другом, так и со Христом. В такой ситуации внутренняя Тора оказывается уже не просто духовным стержнем человека, но и его формой, определяющей его собственное духовное качество и качество его духовной жизни в Царстве.

Тогда и слова апостола приобретают новый смысл: в самом деле, для того, чтобы любовь стала средой жизни, вполне органичной для человека, внутренняя Тора, немыслимая без исполнения заповедей, должна стать для него единственной формой. Тут невольно вспоминаются слова Спасителя о том, что Он пришёл не разрушать Тору, а довести её до полноты. До полноты, пригодной для Царства.

Мы очень любим Христа, и часто из-за этой любви нам становится очень жаль Его в Его страданиях, так хочется, чтобы каким-то чудом Он их избежал. В чем-то мы уподобляемся Петру, когда он говорил: «да не будет этого с Тобою» ( 16:22), только мы восклицаем: если бы можно было Тебе избежать такого страдания! И кажется нам в эти мгновения, что стоило остановить Иуду – ничего бы не было. Иуда становится объектом нашего невольного мстительного чувства.

Но мы должны не забывать главного. Страдание Христа было вольным. Во всей драме Иуда не играл никакой решающей роли, а был просто жертвой, жертвой своей слабости. Поэтому неверно видеть в нем воплощение мирового зла или что-то подобное. Если бы не Иуда все произошло по другому сценарию, но смысл Искупления, как величайшего события в истории человечества, от этого не поменялся бы.

Еще один вопрос, часто возникающий в связи с Иудой, относится к свободе его воли. Не был ли он простым орудием в руках провидения. Ведь Христос говорит о том, что он был «сыном погибели, да сбудется Писание» ( 17:12). Конечно, и это не так. Никогда человек не является простым орудием в руках Божьих, для Него слишком ценна каждая личность, которую Он создал «по образу Своему и по подобию». Некоторые экзегеты полагают, что, когда Христос обмакнул кусок и дал его Иуде, Он сделал это не для того, чтобы удивить учеников своим всезнанием, а чтобы дать Иуде шанс одуматься, ведь разговор шел тихо, как это станет видно, если мы как следует вчитаемся в текст ( 13:26).

Кроме того, Иуда мог подобно Петру раскаяться. Но раскаяться именно так, как Петр, сотворив достойный плод покаяния. Иуде же именно это не удается. И от этого его становится очень жалко. Жалость – вот то чувство, которое должно возникать у нас по отношению к этому человеку.

«Не буду просить знамения». На что человеку знамения, когда любое, даже самое фантастическое и невероятное он способен объяснить так, чтобы Бог выпал из уравнения? И, с другой стороны, зачем нам зримое, когда гораздо важнее для каждого реальное ощущение работы Бога в собственной жизни?

Когда получаешь ответ на вопрос, когда видишь сделанным то, о чем просил, тогда знамения не нужны; доказательств мы требуем, когда не верим и не доверяем, когда нужна возможность сказать, что доказательства неубедительны. Когда же мы понимаем, что дела Бога — это реальные факты, то даже слово «знамение» исчезает из словаря. И Дева Мария у Ангела не просила доказательства того, что обещанное случится, Она просто просила объяснить, как будет происходить исполнение пророчества.

Сегодняшнее чтение позволяет нам увидеть основу того, что, собственно, и называется христианством. Иисус говорит Своим ученикам: Я — лоза, а Мой Отец — виноградарь (ст. 1). Образ виноградника уже у древних пророков был символом мессианского Царства. А Иисус, называя Себя виноградной лозой, свидетельствует о Себе как о духовном стержне этого Царства. И речь идёт не о какой-то новой религии Царства, основанной Иисусом. Виноградная лоза — это не учение и не религия, а Сам Иисус. Именно Он принёс Царство в мир, и если оно может существовать, то лишь потому, что Он и впредь останется его центром и опорой. Иисус несёт в Себе полноту Божию, а значит, и полноту Царства, которая неотделима от Его Личности. Это, выражаясь философским языком, онтологическое единство, оно не может быть разрушено. А Отец — действительно виноградарь, ведь именно Его сила оживотворяет Царство и Его полноту являет миру Иисус ( 14:8-11).

Христианство же — жизнь в Царстве, жизнь, неотделимая от жизни Самого Иисуса, Который сравнивает Своих учеников с ветвями виноградной лозы (ст. 4–5). Это, собственно, и есть христианство в евангельском смысле слова: жизнь единой жизнью со Христом в Его Царстве. Как видно, о христианстве можно говорить лишь в том случае, когда жизнь последователей Христа так же неотделима от жизни Спасителя, как жизнь Самого Спасителя неотделима от жизни Отца. Единство Царства определяется не общностью учения, религии или морали, а общностью жизни.

А жизнь зависит от искренности и доверительности отношений между Иисусом и теми, кто ищет Царства, потому-то, как видно, и необходимо входящим то очищение словом, о котором упоминает Иисус, рассказывая ученикам о Царстве (ст. 3). Быть христианином и означает, собственно, жить жизнью Царства, а все остальные элементы христианской традиции нужны лишь для «очищения словом», они лишь средство, необходимое для того, чтобы слова Иисуса, сказанные Им однажды, звучали снова и снова, становясь ориентиром для новых поколений, ищущих Царства.

Никакого другого христианства и не может быть по определению: ведь Сам Иисус совершенно однозначно указывает на Себя как на единственную основу Царства, а значит, и Церкви. Любая альтернатива — это, говоря языком Спасителя, альтернатива «засохшей ветви», обречённой на гибель (ст. 4–6).

И неудивительно: ведь в непреображённом, лежащем во зле мире нет ничего, что могло бы дать жизнь человеку, ищущему Царства. Мир велик, но Источник жизни в нём лишь один. А принять его или отвергнуть — каждый решает сам.

В Книге Чисел нередко упоминаются те же самые жертвоприношения, о которых идёт речь в Книге Левита. Так и в сегодняшнем отрывке: тут упоминается Песах, первый день месяца и шаббат. И в день шаббата, и в первый день месяца положено было совершать жертвоприношения, а в Песах их предполагалось два — в начале праздничной недели и в её конце.

Упоминание именно этих трёх праздников может на первый взгляд показаться странным. Песах — один из тех четырёх больших праздников года, рядом с которым по масштабам и по значимости стоят Шавуот, Суккот, Йом-кипур; шаббат — праздник еженедельный, предписанный Декалогом, это день покоя, день, проведённый с Богом, в Божьем присутствии. Что же до первого дня лунного месяца, то это был праздник несколько менее значимый по сравнению с перечисленными, но всё же достаточно важный: ведь он освящал наступающий месяц — так же, как Песах наступающий год, а шаббат — наступающую неделю.

Так логика упоминания именно этих трёх праздников становится понятной: речь идёт об освящении недели, лунного месяца и года в целом — тех отрезков времени, на которых был основан в древности еврейский календарь, как и календари всех соседних народов. Можно было бы сказать, что евреи переняли обычай освящения недели, месяца и года как раз у них, у своих соседей: ведь тот круг праздников и тот календарь, который находим мы в Пятикнижии, появился у евреев уже после завоевания Палестины и перехода к оседлости, когда они познакомились с культурой и образом жизни своих соседей.

В древности основные космические циклы и ритмы считались священными сами по себе, поклонение космосу с его ритмичностью и гармонией было одной из разновидностей язычества. Может показаться, что яхвизм просто перенимает у него эту традицию, освящая то, что было принято освящать именами языческих богов. На самом деле, однако, всё глубже, чем может показаться.

Космос ведь действительно сотворён Богом, и его гармония — лишь отражение Божьей мудрости. Бог не оставляет сотворённый Им мир, Он в нём присутствует, смена недель, месяцев и лет происходит с Его участием, а не сама по себе, в автоматическом режиме, как может показаться на первый взгляд. Вот это осознанное приглашение Бога в космос, призыв к Нему войти в космический круговорот, сделав его местом Своего присутствия, и отражает практика освящения года, месяца, недели.

Как видно, свидетельство о Царстве может обернуться для мира не только словом Божьей любви, но и излиянием Божьего гнева. На первый взгляд, такой поворот событий для Бога любви кажется странным. Но дело, по-видимому, объясняется тем, что речь идёт о конце истории, о ситуации, когда каждый уже сделал свой окончательный выбор, пожиная теперь его плоды. Тот, кто принимает Бога и посланного Им Мессию, входит в Царство, и дыхание Бога, это Царство пронизывающее, открывается ему, как дыхание любви. Отвергающий же Бога ощущает Его дыхание как огненную, очищающую силу, которая ему кажется безжалостной потому, что в обновляющемся мире ему нет места, от которого он сам прежде отказался.

Прежде, при взгляде с земли, провозвестие наступающего дня Суда и торжества Царства открывалось Иоанну, как звук ангельских труб; теперь, при взгляде с неба, от Престола, оно открывается ему, как изливающиеся на землю чаши Божия гнева. Их семь, так же, как и семь ангельских труб. Первые четыре чаши, так же, как и первые четыре трубы, затрагивают природу и человека (ст. 2–9; ср.  8:7-13). «Огненный град», вызывающий у тех, на кого он попадает, некие «язвы», «огненная гора», обрушивающаяся в море и губящая в нём всё живое, «звезда с неба», из-за которой вода в реках становится «кровавой», непригодной для питья, обжигающие людей солнечные лучи — всё это, конечно, можно объяснить естественными причинами, но тогда приходится признать, что природные катаклизмы в конце истории становятся нормой. Как видно, Богу незачем больше удерживать мир от хаоса, соблюдая завет-союз, заключённый некогда с Ноем: ведь праведников в мире больше не осталось.

Остальные же три чаши затрагивают уже непосредственно «престол зверя», вызывая сопротивление тёмных сил, приводящее в конце концов к решительному противостоянию, к той последней битве сил света с силами тьмы, которая предшествует окончательному торжеству Царства (ст. 10–21; ср.  9). Наступление его Иоанн описывает, прибегая к языку и стилю поздних пророков (ст. 18–21; ср.  2:19-21). Впрочем, для тех, кто отказывается воспринимать реальность Царства, происходящее видится не как обновление и преображение мира, а как катастрофа, разрушающая весь привычный им порядок вещей. Но даже тогда они вспоминают о Боге лишь затем, чтобы обвинить Его во всех своих несчастьях и страданиях (ст. 21).