Мысли вслух на22 Декабря 2025

Отречение Петра всегда было одной из излюбленных тем для проповеди о грехе и о покаянии. Обычно в этом случае проводят параллели с отречением Иуды, который погиб не оттого, что согрешил, а оттого, что оказался не в состоянии раскаяться. Между тем, если внимательно присмотреться к ситуации, нетрудно увидеть, что, в сущности, Иисуса оставили все, кроме двоих, из которых одним был Пётр, а другим, если следовать ранней христианской традиции, Иоанн, автор четвёртого Евангелия и Книги Откровения.

И вот один из них, Пётр, в ответ на уличающие свидетельства говорит об Иисусе: я не знаю Его. Что этому предшествовало? Почему разбежались ученики? Они отнюдь не были трусами, и, обещая умереть за своего Учителя, они вряд ли говорили сгоряча. Но на деле всё оказалось совсем не так, как они ожидали. Они думали, что настало время мессианского восстания.

Они готовы были погибнуть в бою, и Пётр, если бы дошло до войны, был бы одним из первых: не случайно же именно он в критический момент выхватывает меч. Но оказалось, что восстания не будет, что их Учитель просто отдаёт Себя в руки представителей власти, что всё потеряно: восстание провалилось, даже не начавшись. Апостолы ведь всё же не понимали до конца того, что говорил им Учитель о Своей смерти и Своём воскресении.

Пётр пошёл за Ним во двор первосвященника не потому, что он на что-то надеялся, а просто для того, чтобы быть ближе к Учителю, чтобы увидеть, чем кончится дело, просто для того, чтобы остаться с Ним до конца. И тут его обвиняют в чём-то, в каком-то участии в подготовке какого-то восстания. Какое значение всё это имеет теперь, когда всё кончено? Петру уже не о чем свидетельствовать, ему не на что надеяться, ему уже, по большому счёту, всё равно, кем будут его считать люди: ведь для него всё уже позади.

Его реакция — довольно обычная реакция человека, к которому пристают с ерундой, когда он занят важным делом. Он отмахивается от спрашивающих, как от назойливых мух: отвяжитесь, ничего и никого я не знаю! И только голос петуха выводит его из духовного оцепенения: Пётр вдруг понимает, что дело ещё не кончено, что всё, о чём говорили ещё так недавно во время пасхального седера, остаётся в силе, что всё вообще пошло не так, как он ожидал, но… Но от Учителя он всё-таки отрёкся, отрёкся публично, это горький и печальный факт.

Теперь Петру остаётся лишь плакать, упрекать себя за неожиданную для самого себя измену и раскаиваться в содеянном. Он ведь не знает ещё о том, что уже очень скоро настанет день, когда он встретится с Учителем, и Он поймёт его, поймёт без долгих объяснений.

Требование знака от Иисуса было делом вполне понятным: в Нём ведь многие были готовы увидеть Мессию, а пророком Его и так уже считали если не все, то большинство. Однако для того, чтобы узнать в Мессии Мессию, от Него требовались некие вполне определённые знаки как доказательство Его мессианства. Эти знаки были связаны с традиционными мессианскими представлениями — отчасти народными, а отчасти богословскими, причём мессианское богословие было особенно развито в фарисейской среде, что и неудивительно: ведь они считали себя мессианистами, тем самым остатком, о котором говорили древние пророки. Им никак нельзя было ошибиться в Мессии — отсюда и внимание к мессианской теологии, и попытки выработать однозначные критерии определения мессианства.

Только вот Иисус, будучи Мессией, не собирался соответствовать ничьим критериям. Он просто являл миру Царство в его полноте, в любви и силе — а Божья сила действует обычно вполне убедительно, правда, лишь для тех, кто хочет видеть. Казалось бы, открой глаза и смотри — какие ещё нужны знаки, каким ещё критериям должен соответствовать Тот, Кто способен не только исцелить любую болезнь, но и умершего вернуть к жизни?

Проблема, однако, заключается в том, что падший человек на удивление талантлив во всём, что касается создания иллюзий и иллюзорной реальности, внутри которой он может пребывать в такой полноте, что ничто снаружи порой просто не оказывает на него никакого воздействия. За созданными на основе собственных иллюзий и миражей концепциями падший человек может очень долго укрываться от всякой реальности, и даже от реальности Царства, входящего в мир, которого замороченный собственной «реальностью» «теолог» вполне может не заметить. Тут действительно всякие знаки и доказательства бесполезны — они останутся незамеченными так же, как и всё, что не вписывается в концепцию и в «реальность», на основании которой она была создана.

Впрочем, ученики по-своему ненамного лучше требующих знака: они тоже не понимают Учителя, для них закваска связана с физическим хлебом, они уверены, что Иисус запрещает им делить хлеб с фарисеями и саддукеями — а Он на самом деле ведёт речь совсем не о том, не о пищевых запретах, не о ритуалах. Царство, принесённое Им в мир, оказывается слишком полным и слишком свободным даже для тех, кто пошёл за Ним. Оно и понятно: ведь в нашем мире падение затронуло всех и каждого, кроме Него. Придёт время — и начнётся медленное, трудное преодоление последствий той катастрофы, из-за которой Царство оказалось для человека закрыто, но сейчас это время было ещё впереди.

Не так-то просто найти во всех четырех Евангелиях слова Богородицы, эти эпизоды можно пересчитать по пальцам. А если и Она и говорит, то, как правило, евангелисты приводят лишь краткую реплику. Но, тем не менее, мы все время чувствуем Ее тихое, молчаливое присутствие, Она все время сопровождает своего Сына вплоть до самого Креста и остается с Ним до конца. Если вдуматься — Она и есть тот человек, который с самого Благовещения и навсегда рядом с Богом. В этом верность Марии, через которую Она возвращает Богу все заблудшее человечество. Эта та самая верность до конца как возвращение «долга» Адама и Евы.

Но и очень важно смирение Богородицы. Даже тогда, когда Она хочет сказать о своей собственной радости, Она более всего говорит о Боге, не только в знак благодарности — но просто потому, что Она не видит себя в этой радости. Потому что вся Она обращена к Богу. Она не столько гордится тем, что Ее «отныне будут ублажать все роды», но радуется тому, что обетование Господне истинно. Что Бог не до конца гневается к людям, что любовь Его к нам сильнее гнева Его.

И сама Мария – живое свидетельство этой милости и являет собой то, к чему призваны мы все — верность Богу до конца, смирение и обращенность к Богу в каждый момент жизни.

Отрывок из Последней беседы Христа с учениками, который мы читаем сегодня, открывает нам, как Сам Господь смотрит на учеников. Дело в том, что Он фактически уподобляет их Себе. Мир возненавидел сначала Христа, а потом и Его учеников. Они не принадлежат миру. Слово Христа соблюдали, будут соблюдать и слово учеников. Наконец, свидетельствовать об Иисусе будут Дух истины, Который от Отца исходит, и ученики.

И все это Господь говорит, разъясняя заповедь: «Любите друг друга». Значит, богоподобие и усыновление (а речь ведь идет именно об этом), проистекают не от особых сверхчеловеческих достоинств этих галилейских рыбаков, а от того, что они исполнят эту заповедь. Следовательно, слова Христа относятся и ко всем, кто следует за учениками Христа в Церкви, Которую Он Сам основал именно через этих учеников.

Праздник, называемый Днём трубного звука, может показаться странным и непонятным. В самом деле: каков смысл праздника, вся суть которого сводится к жертвоприношению, до и после которого трубят в трубу? И что это были за трубы? Речь, судя по тем историческим сведениям, которые у нас имеются, идёт о роговой музыке. В рог было принято трубить у многих народов, и евреи не были исключением.

Во время войны рог был одним из основных сигнальных инструментов — на поле боя ориентировались обычно именно по его звукам, но и в мирное время его использовали нередко, особенно в дни праздников и торжеств. Впоследствии на смену звукам рога пришли звуки труб — их приходилось слышать любому из наших современников. Тем не менее вопрос всё равно остаётся: почему в День трубного звука надо было трубить в рог? Какое торжество в этот день отмечали? Какой праздник праздновали?

С жертвоприношением понятно: его можно было совершить в любой день, и вовсе не обязательно было дожидаться для этого какого-нибудь определённого праздника. Праздники, конечно, сопровождались жертвоприношениями, но жертвоприношение было в известном смысле самодостаточным, становясь праздником само по себе — праздником встречи с Богом и совместной с Ним трапезой. Роговая музыка же, наоборот, самодостаточной не была, она призвана была быть именно сопровождением праздника. Получается, что главным праздником было само жертвоприношение.

При этом в жертвоприношении участвует весь народ по племенам, так, что каждое племя совершает своё жертвоприношение, которое с одной стороны можно рассматривать как племенное, а с другой — как часть жертвоприношения общенационального. Тут не просто праздник — тут торжественное предстояние Богу всего народа, по племенам, каждого со своим жертвоприношением, так, что у каждого с Богом свой стол, своя трапеза, своё племенное торжество — и все они сливаются в единое целое. Вот тут-то звуки шофара — так по-еврейски называется священный рог, использующийся во время религиозных праздников — были вполне уместны.

Это был призыв к Богу и в то же время свидетельство, свидетельство готовности народа идти за Ним, как отклик воина на звук боевой трубы свидетельствует о его готовности отправиться в военный поход. Конечно, такая готовность требовалась от народа всегда, а не на протяжении одной недели в году, но ведь в мирное время и у солдат бывают поверки. День трубного звука и был такой поверкой для народа — поверкой совершенно необходимой, учитывая, что и завоевание земли обетованной, и жизнь на ней предполагают движение за Богом, неуклонное и безостановочное.

Суд над злом, в котором лежит мир, и над его носителями открывается апостолу, как суд над «великой блудницей», ассоциирующейся с Вавилоном (ст. 1–5). Взгляд на Вавилон, как на средоточие мирового зла, стал традиционным для апокалиптической литературы, так же, как и для послепленной еврейской традиции вообще. Впрочем, после плена и того разгрома Иерусалима и Храма, который ему предшествовал, подобного рода ассоциации можно считать вполне объяснимыми. Но дело не только в старой вражде: Вавилон для авторов библейских книг становится символом имперской государственности, по определению враждебной Богу и раньше или позже непременно бросающей Ему вызов. Не случайно Иоанн видит, что сидящая на «звере» женщина «упоена кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых» (ст. 6): власть, бросающая вызов Богу, разумеется, не может оставить в покое Его свидетелей. «Зверь», на котором восседает «великая блудница» (ст. 3), очевидно, тот же самый, которого Иоанн видел прежде выходящим из моря ( 13:1). За устрашающей внешне картиной, как и всегда в апокалиптических видениях, скрывается духовная реальность, определяющая историю падшего мира: за всякой земной властью, за всякой империей неизбежно встаёт тот же дух, который вдохнул жизнь в «зверя из моря».

Казалось бы, после прихода в мир Христа ни самому «зверю», ни тем, кого он поддерживает, не должно остаться места в преображающемся мире. Но именно потому, что Царство не раскрылось ещё во всей полноте, это место для них находится. Однако ход истории преображающегося мира определяют не они, хотя понимают истинное положение вещей лишь те, кто уже приобщился к Царству; остальные же лишь удивляются тому, что в мире и после прихода Христа ничего не изменилось, не догадываясь, что «зверь из моря» обречён, а его мнимое торжество — лишь видимость, определяемая тем, что начавшийся с приходом Спасителя процесс ещё не завершился (ст. 8).

Конечно, Вавилон здесь уже не связан ни с какой географической или исторической реальностью, он становится просто «городом», как символом всего худшего, что породила цивилизация, созданная падшим человечеством (ст. 18). От духовного воздействия этой глобальной цивилизации не свободен ни один народ на земле, «блудница» притягивает их к себе, как порт притягивает мореплавателей; не случайно «блудница» восседает «на водах», которые и символизируют разные народы, оказывающиеся под духовной властью «блудницы» (ст. 15). Но таким волнующимся морем человечество видится лишь со «сверхчеловеческой» высоты, свойственной сатанинскому высокомерию, для которого не существует отдельных людей, а человечество представляет собой лишь духовную пищу.

История же между тем идёт своим чередом (так, по крайней мере, представляется тем, кто не думает ни о Боге, ни о Его Царстве, ни о посланном Им Мессии), и её активные участники далеко не всегда понимают, какие духовные процессы стоят за теми событиями, в которых им довелось участвовать. Земные царства сменяют друг друга, подобно царствам, упомянутым в Книге Даниила. Там упоминаются четыре царя и четыре царства ( 7:16-18); Иоанну Бог говорит о пяти царях, как видно, добавляя к четырём прежним того «пятого», Антиоха Эпифана, при котором Храм был осквернён, а на Синагогу обрушились гонения. В шестом же царе естественно было бы тогда видеть Римскую империю и собирательный образ её правителей; но ведь Рим, в свою очередь, стал для первых христиан образом той самой земной империи, правители которой думают, что в мире ничего не изменилось и история продолжается по-прежнему. В таком случае «шестым царством» можно было бы считать все государства и империи христианской эпохи, правители которых, не знающие Царства, оказываются, сами о том не подозревая, лишь марионетками в руках «седьмого царя», которым, как видно, становится «зверь из моря» (ст. 10–11).

Очевидно, в конце истории все маски оказываются сброшенными, и «зверь», вначале выдающий свою власть за власть обычного земного правителя, в конце концов заявляет о себе как о «восьмом», которому все прежние правители служили, не понимая, кому они служат. А когда маски сброшены, хрупкое земное благополучие заканчивается: великая битва сил света с силами тьмы не оставляет ему места, прежние марионетки отброшены в сторону, а новые властители не жалеют созданного прежде: они уничтожают «великую блудницу» без всякого сожаления (ст. 12–14, 16). Так завершается история падшей цивилизации, пожираемой её собственными порождениями.