Новость дня на 31 Августа 2011

Читая описание первохристианской общины, мы сегодня обращаем внимание в первую очередь на ту общность имущества, которая была ей свойственна. Между тем, это, вероятно, был лишь один из возможных вариантов христианской общинности того времени. Есть в Книге Деяний эпизоды, из которых с очевидностью следует, что отдавать всё своё имущество церкви было необязательно, это был личный добровольный выбор вступающего в общину. Но вот что было обязательным условием, так это то, что автор книги называет «единым сердцем и единой душой». Без общности имущества община существовать может, без единого сердца и единой души — нет, даже если общность имущества станет в ней обязательной нормой.

В самом деле: что означает быть единым сердцем? Сердце в Библии — духовный центр человеческой личности, духовное «я» человека, тот самый подлинный центр, где начинается человек, где данное Богом дыхание жизни соприкасается с человеческой природой. Именно тут, в сердце, в глубине духовного «я», и рождаются те интенции, которые определяют, чем будет человек перед Богом и перед людьми. А сила и, главное, мера осознанности каждой интенции определяют, насколько чистой и интенсивной будет духовная жизнь человека. Если каждый из членов общины не заботится в этом смысле о своём сердце, он разрушает общину. А если заботится, то община становится своего рода школой духовной жизни, школой не теоретической, а практической.

Тогда у общины появляется как бы единое сердце — ведь интенции, исходящие из всех сердец, направлены к одному. Тогда становится возможной и «единая душа», или, точнее, единая, общая жизнь. Ведь то греческое слово, которое употребляет священнописатель, равно как и его еврейский эквивалент, обозначают душу как поток жизни, в котором мы пребываем и который вместе с тем течёт сквозь нас. В этом потоке духовное соединяется с природным, а силу ему даёт Бог, дарующий нам жизнь. Что же касается качества потока жизни, преобладания в нём духовного или природного, то тут всё зависит от нас, от интенций, исходящих из нашего сердца, от нашего духовного «я».

От нас зависит, какой будет наша жизнь и в смысле духовной чистоты, и в смысле духовной интенсивности. От нас зависит также и то, кому будет открыт доступ в нашу жизнь. Настоящая община и возможна только тогда, когда поток её жизни един.

Конечно, у каждой струи, у каждой отдельной жизни, входящей в общий поток, должно быть соответствующее духовное качество, иначе общий поток окажется мутным и грязным или вовсе исчезнет. Но такой общий поток жизни, «общая душа», является непременным условием существования общины. Имущество может быть или не быть общим — это зависит от конкретных условий и обстоятельств.

Но душа должна быть общей непременно — иначе община исчезает, даже если внешне все формы общинной жизни сохраняются. Вот такой общей душой, за которой стояло единое сердце, и обладала иерусалимская христианская община. И пока такое положение дел сохранялось, Божье дыхание веяло в ней свободно, не встречая преград.

Апостолы не устрашились угроз Синедриона и молят Бога дать им смелость возвещать Благую Весть. Многие из них впоследствии умрут мученической смертью и станут примером для многих тысяч мучеников-христиан. Смелость, о которой они просят, не имеет никакого отношения к готовности совершить безрассудный поступок. Для апостолов Божья воля — гораздо реальнее и существеннее всех угроз противников Христа. Таким образом, христианская смелость напрямую связана с верой — полнотой жизни в воскресшем Господе Иисусе. Чем сильнее эта вера, тем очевиднее для человека, что никакие угрозы не могут сравниться для него с блаженством, счастьем, которое дает Христос. И наоборот, страх потерять жизнь, имущество, работу, дружбу, которым все мы в той или иной мере страдаем, ставит под вопрос реальность нашей веры...

Сегодняшнее чтение поднимает одну из важнейших в Библии тем — тему свидетельства. И первое, что бросается в глаза: подлинное свидетельство всегда есть свидетельство о факте, в данном случае — о факте совершённого апостолами исцеления (ст. 9 – 10). Именно факт становится неопровержимой основой свидетельства. Но он же становится и причиной беспокойства религиозных властей, которые видят угрозу не во мнениях или взглядах апостолов, а в самом факте (ст. 13 – 18). На первый взгляд, такое отношение к фактам выглядит как минимум странным, и странным прежде всего своей недобросовестностью: речь ведь в данном случае идёт не об объяснении происходящего, которое, как и всегда бывает в таких случаях, можно было бы объяснить по-разному, а именно о попытке замолчать сам факт, притом факт, уже известный, как минимум, всему городу. И всё же представители храмовой верхушки полны решимости запретить апостолам свидетельствовать о том, что уже известно всем. И неудивительно: ведь свидетельство о факте исцеления для них неотделимо от свидетельства о другом факте — о том, что казнённый по инициативе религиозных властей Иисус - действительно обещанный Богом Мессия, а Царство уже вошло в мир, преображая его (ст. 8 – 12). И апостолы не могут свидетельствовать иначе: ведь для них исцеление — всего лишь одно из проявлений Царства, так, что, говоря об одном, невозможно не упомянуть и о другом. Но именно об этом «другом» представители религиозной власти слышать не хотят. Конечно, отчасти такое нежелание связано с тем, что для храмового священства в евангельскую эпоху был характерен известный религиозный скептицизм: его представители, как правило, не верили ни в мессианскую перспективу, ни во всеобщее воскресение. Но были и другие, религиозно-политические соображения: проповедь апостолов была нежелательна ещё и потому, что она могла бы привести к рождению в народе нового движения, уже никак не подконтрольного Храму. Такое отношение было вполне естественным: для людей, не верящих в Царство, всякий разговор или тем более свидетельство о нём кажутся в лучшем случае опасным заблуждением, в худшем же — сознательным обманом, за которым, как им представляется, всегда стоят далеко идущие политические или религиозно-политические цели. Конфликт в данном случае был неизбежен, и сами апостолы, равно, впрочем, как и их единомышленники, прекрасно это понимали (ст. 23 – 30). Казалось бы, речь шла о власти религиозной, которой проповедь Царства не должна была бы быть страшна так, как могла она быть страшна власти светской. Но религия и Царство — далеко не одно и тоже, и Царство так же не вмещается в рамки религиозных институтов, как не вмещается оно в рамки светской власти. И неудивительно: ведь Царство, принимая и вмещая в себя мир, отторгает его ограниченность. Всякую. И светскую, и религиозную.