Бытие (в помощь изучающим Священное Писание)

Четверг [Быт. II,4-19]

Вся вторая глава Книги Бытия — о человеке. Некоторые библеисты думают, что изначально существовало два рассказа о сотворении мира и человека, и библейский автор их свёл воедино; может быть, это действительно так, и тогда мы имеем дело с переработкой, не только потрясающе глубокой духовно, но и поэтически бесспорно талантливой. Но возможно и иное: священнописатель сам был автором обеих рассказов, изначально задумав их как единое целое. Действительно, вторая глава как будто специально написана для того, чтобы разъяснить 27 и 28 стихи предыдущей главы. И о сотворении человека, и о том, как меняется при этом мир, здесь говорится намного подробнее. Правда, подробности эти так же далеки от естественнонаучной или натурфилософской конкретики, как и подробности рассказа о сотворении мира в первой главе. Даже традиционный для религиозной философии вопрос о бессмертной душе здесь, в сущности, не рассматривается: ведь то еврейское слово, которое переведено здесь на русский как «душа», на самом деле означает «жизнь», или, точнее, всю полноту жизни, дарованную человеку Богом. Это вовсе не значит, что на вопрос о наличии у человека бессмертной души библейский автор отвечает отрицательно; просто в данный момент этот вопрос для него не актуален, его занимает другое  — то «дыхание жизни», которое Бог «вдунул» человеку «в ноздри» (в еврейском тексте именно так). Именно это «дыхание» — присутствие Бога в самой сокровенной глубине человеческого «я» — и составляет, по мысли священнописателя, основу собственно человеческого бытия, отличающего его от всех прочих тварей. В остальном же человек — «прах», он плоть от плоти того природного мира,  которому принадлежит не меньше, чем миру духовному, и священнописатель, как видно, не находит в этом ничего унизительного для человека как существа духовного и образа Божия. И мир меняется вместе с человеком: из пустыни он превращается в райский сад. Конечно, в описании Эдемского сада немало аллегорического; но за этими аллегориями стоит образ, хорошо знакомый древним — образ совершенного мира, пребывающего в полной гармонии с человеком.