Новое небо над новой землей (размышления над Библией)

Культ и символ

Мистика культа в основе своей неизбежно будет связана с известного рода отношениями метафизического порядка. Нам приходилось уже говорить о том опыте, который человечество обрело, впервые столкнувшись с параллельной реальностью. В дальнейшем опыт этот имел двоякое значение: он, с одной стороны, способствовал развитию мистического восприятия, прививая человеку привычку к мистическим переживаниям и готовя к встрече с подлинно трансцендентным, без которой невозможна истинная религия, а с другой — ставил перед человеком вопрос о познании и использовании этой реальности, что вызвало к жизни магию в самых разных её проявлениях. Чтобы понять, что представляет собой параллельная реальность, нужно обратиться к опыту языческой древности. Представление об этой реальности в ходе развития человечества меняется от нейтрального до негативного: в начале пути параллельная реальность видится человечеству почти неотличимой от нашего мира (анимизм), впоследствии, ещё в эпоху предистории, параллельный мир оказывается населённым духами, большею частью злобными и кровожадными (шаманизм). С появлением солнечного культа ( о чём уже было сказано выше) человечеству впервые открывается реальность собственно духовная, и параллельный мир приобретает в этом новом свете совершенно уже мрачные очертания, которые языческая традиция сохраняет и в историческое время: это мир теней, царство мёртвых, где человек совершенно теряет себя как личность, забывая всё, что знал о себе и других среди живых. Обитают в мире теней и хтонические чудовища — языческая демонология весьма развита, — а управляет им грозный и немилосердный подземный царь. Описание это хорошо понятно всякому христианину и не нуждается в комментариях; язычники же узнали о нём по собственному (порой печальному) духовно-мистическому опыту. Древняя языческая метафизика (речь идёт прежде всего об Илиопольской метафизической школе и восходящему к ней пифагорейству) даёт свои объяснения этому опыту. Основой их является учение о хаосе и о небытии (чистой потенции бытия) как онтологических первореальностях. Хаос понимается при этом не просто как противостоящая космосу бесформенная масса; это, выражаясь современным языком, бесконечный континуум одномерных взаимодействующих между собою психофизических по своей природе первоэлементов. Взаимодействие между ними осуществляется таким образом, что качество взаимодействующих первоэлементов остаётся неизменным, и само взаимодействие имеет нефизическую природу. В ходе такого взаимодействия может мгновенно возникнуть бесконечное множество одновременно существующих и взаимопроникающих миров, которые тут же исчезают, — это, в сущности, огромный, вечно меняющийся мираж, за которым стоит лишь одна подлинная реальность — небытие. При таком миропонимании в мире нет невзаимодействующих элементов; но взаимодействие это оказывается не таким, к какому мы привыкли — оно связано с всеобщей взаимной причастностью, у него нет и не может быть ни субъекта, ни объекта — оно само есть единственная и последняя реальность, растворяющая в себе все субъекты и все объекты, которые оказываются лишь производными от этой, по выражению древних, «великой пустоты». На современном языке такую реальность можно было бы назвать виртуальной; древние называли её магической.

Иную картину мира предлагает нам св. Писание. С самого начала мир рассматривается как антиномия: он, с одной стороны — «небо и земля» (евр. шамайм-ва-эрец), вся полнота творения (Быт 1:1), с другой — хаос (Быт 1:2). Полнота является благодаря творческому акту Бога, который «в начале» (Быт 1:1); хаос — следствие разделения, разъятия сотворенной Богом полноты. Священнописатель, желая изложить эту истину, прибег к аллегории, допустимой лишь в поэтическом тексте: он разрывает неделимое идиоматическое выражение шамайм-ва-эрец, желая подчеркнуть неестественность, односторонность и условность бытия мира, как он описан в Быт 1:2. Хаос древних язычников — это космос без Бога. Бог творит мир Словом (Ин 1:3), а присутствие этого Слова в мире — те определения Божии, что звучат на каждый «день творения». Так раскрывает священнописатель тайну имени — сокровенной сущности, вложенной Богом в то, что Он сотворил. Без этого имени мир безлик, он — хаос древних язычников, за ним — лишь «великая пустота»; с ним он — космос, где каждый элемент получает от Бога собственную, ему одному Богом данную сущность, истинное основание собственного бытия, без которого он — лишь иллюзия. Соответственно меняется и представление о роли и судьбе человека. Человек в языческом мире обречён на недеяние, если он хочет сохранить себя как личность. Языческая мистика знает большей частью или пантеистический, или спиритуалистический опыт; в первом случае личность теряется, растворяясь в окружающей природе и сливаясь с космосом до полной с ним нераздельности; во втором случае она стремится таким же образом растворится в Божестве, обретя то, что обычно называют опытом сверхсознания. Такое стремление к экстазу вполне объяснимо: это был единственный способ сохранить себя как личность перед лицом царства теней, угрожавшем всякому. Включиться в жизнь мира значило уйти в небытие, как уходит туда все сущее — или овладеть им, в том числе и магически, заставив служить себе и дав вещам не Божий, а свой смысл. Альтернативой этому является богочеловеческое сотворчество, о котором повествует священнописатель (Быт 2:19-20). «Имена», дававшиеся человеком, очевидно, были созвучны тем, что давал Творец, и так продолжалось до грехопадения. А после грехопадения человек оказался перед выбором: магия и совершенная утрата себя или движение к Богу и обретение суверенной личности — как это было уже у последователей мистериальной религии.

Но богочеловеческое сотворчество вполне возможно лишь тогда, когда Господь открывает Себя человеку, а открыть Себя значит для Бога войти в человеческое сердце. И вот тогда-то совершенно меняется для человека мир Божий. Для мага, творящего во имя своё, гроза и землетрясение — слепые стихии, которые нужно укротить и подчинить себе, для верующего в Бога-Творца они — теофания, через которую можно услышать голос Божий. Но не только это важно: мир совершенно реально меняется, когда меняется отношение человека к Богу, и изменение это по сути своей гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. Церковь знает о разлитых повсюду в мире нетварных божественных энергиях. Энергии эти, разумеется, не то, что энергия природная: это, в сущности, след, который оставляет присутствие Божие в мире. Бог вне мира, но каждый атом несёт следы Его присутствия и только благодаря этому присутствию существует. Разлитые в мире нетварные божественные энергии таинственно связаны с личностью Иисуса Христа, воплощённого Слова, Которое Своим воплощением ввело творение в мир присутствия Божия. До Пришествия Христова оно было связано с Общиной Израиля, проявляясь в мире там, где благоволил открыться Господь; ныне весь мир вошёл в него, «под облако», по слову Апостола Павла (1 Кор 10:1-2); но преображающее действие божественных энергий возможно, как и прежде, лишь через человека. Мир кадош, пространство Завета начинается в глубине человеческого сердца и уже оттуда разливается повсюду в мире; нетварные божественные энергии становятся преображающей мир благодатью также лишь пройдя через человеческое сердце, оставаясь в ином случае бездейственными. Если же благодатное воздействие происходит, мир действительно меняется, и стены храма, где служится литургия, уже не просто камень — они камень и ещё что-то внеприродное, но совершенно от них неотделимое, что обозначается прилагательным «освящённый». Освящается от этих стен и целый мир — ведь благодатное действие похоже на магическое именно по своей всеохватности и всепричастности, только всеохватность эта иного рода: не от небытия, а от Творца. Но тогда и само Присутствие становится реальностью не только в человеческом сердце, но и в том, что через него освящено Богом и стало Ему соприродно, и культ уже не аллегория, а реальность; однако реальность эта открывает себя как сопричастную миру горнему лишь сердцу, открытому Богу. Тогда-то и возникает та таинственная динамика благодатных воздействий, которая сопрягает внешнее действие благодати и внутреннее состояние души, связанное с тем же самым действием благодати на сердце. В Церкви Христовой это сопряжение помогает нам удержать благодать, обретённую в таинстве; в яхвистской Общине оно было условием кеносиса, нисхождения Бога к человеку и приближения человека к Богу, кеносиса несовершенного и неполного, но необходимого и неизбежного до Пришествия Христова. Такое сопряжение подчеркивает уникальность всякой вещи, которой касается благодать, и отношение человека к каждой такой вещи будет тоже совершенно особенным; полнота этого опосредованного Творцом отношения, взятая в своем внешнем выявлении, и есть символ. Потому-то и невозможно определить символ однозначно: он определяется и психологически, и культурологически, и теологически, а в полноте остаётся совершенно неуловимым. Мышление символично, но, разложив мышление на минимальные психические акты, удалось увидеть лишь тень символа — архетип; символисты пытались «поймать» символ в художественном произведении — и убедились в бесполезности своих попыток, а те, кто прошёл этим путем до конца и разъял саму плоть художественного образа, как авангардисты, — те нашли только динамику чистой формы, иногда воздействующую на душу магически, но никогда — духовно; само таинство можно попытаться разъять, как психолог вынужден бывает разъять душу, а медик — тело, это кощунство происходит всякий раз, когда мы подходим к таинству утилитарно или когда желаем заполучить благодать в собственное своё распоряжение; и тогда вместо благодати получаем совсем другую энергию, ту самую, которой ищут в храмах современные маги-экстрасенсы, приходящие «подзарядиться»… Как архетип остаётся при разъятии мысли, как голая динамика формы остаётся при разъятии художественного образа, так магическая энергия, тёмная изнанка благодати, остаётся при разъятии таинства. Да и не только таинства: в аскетическом и молитвенном делании, когда оно безблагодатно, магии остаётся немало места, так что даже Иисусова молитва без покаяния и любви может превратиться в заклинание, нечто вроде кришнаитской мантры, которой можно изнасиловать душу, но нельзя её преобразить. О том, как близко внешне могут стоять благодатное и магическое действия, напоминает нам рассказ о чуде Моисея со змеями (Исх 7:8-13). Внешнее совпадение полное, различие же невидимо, как невидим Бог, творящий чудеса. Лишь по плодам можно судить об истине: змей Моисеев пожирает змеев египетских магов. Эта внешняя близость благодатного и магического действий позволяет нам лучше понять устройство Скинии Завета.