Мысли вслух на5 Августа 2025

Комментаторы, рассуждая о страхе Божьем и о любви к Богу, нередко противопоставляют их друг другу. А вот Тора, как видно, их соединяет, так, что одно невозможно без другого. Правда, страх, о котором говорится в Книге Второзакония, ничего общего не имеет со страхом наказания, который испытывает порой ребёнок перед строгими родителями или взрослый перед государством, законы которого нарушил. Иначе трудно было бы объяснить, как такой страх мог бы заставить боящегося идти путём Божиим: ведь речь идёт не о формальном соблюдении неких норм и правил, а о том, чтобы любить Бога всем сердцем и всем существом («душой»).

Тут скорее впору говорить о страхе Божьем, как о священном трепете, который у человека духовно чуткого всегда вызывает присутствие Божие, трепет конечного тварного существа перед бесконечным Творцом. И трепет этот, конечно, не случаен: ведь пропасть, разделяющая нас с Богом, совершенно непреодолима, ни по законам непреображённого мира, ни по законам Царства. В мире нет и не может быть такой природы, преображённой или непреображённой, которая позволила бы эту пропасть преодолеть. Преодолима она лишь для любви Божьей. Именно любовь Божья становится первопричиной и духовной основой всех откровений, всех богоявлений и самого боговоплощения. Но человек может приобщиться к этой любви, войти в неё лишь в том случае, если он готов обратиться к Богу «всем сердцем» и «всей душой».

В самом деле, ведь именно сердце, которым на библейском языке обозначается духовный центр человеческой личности, то духовное «я», без которого человека, как образа Божия, нет, определяет, кем и чем будет человек перед Богом и перед людьми. В сердце делается выбор, сердцем принимаются решения. А от сделанного выбора и принятых решений и зависит то, что называется духовной жизнью: отношения с Богом, со Христом, с ближним.

Но одним сердцем, одним духовным «я» дело, конечно, не ограничивается: сделанный выбор и принятые в связи с ним решения (например, выбор следовать Торе и соблюдать данные Богом заповеди) неизбежно повлечёт за собой перестройку всего внутреннего мира человека, системы его ценностей и приоритетов, а затем и образа мыслей, и поведенческих моделей, определяющих всю жизнь. Собственно, иначе следовать путём Божиим не получится: ведь речь идёт о любви, а любить отчасти невозможно. Можно лишь до конца. Всем сердцем и всем существом. Чтобы пропасть, разделяющая нас с Богом, стала преодолимой.

Рассуждая о Церкви, Павел обращается к традиционному для своего времени представлению о народе Божием как о едином духовном теле, перенося его на Церковь, в которой апостол видит новый народ Божий. Еврейский народ, согласно этим традиционным представлениям, освящался благодаря тому присутствию Божию, которое пребывало на избранном Богом месте, а, освятившись, становился единым духовным целым, так что никто из народа, даже если он жил в далёкой от Иерусалима общине диаспоры, не чувствовал себя ненужным или отверженным. А местом присутствия Божия был Иерусалимский Храм, от которого и освящался весь народ, даже те, кто физически не мог присутствовать в Иерусалиме. Павел же говорит о новом народе Божием, который освящается уже не просто присутствием Божиим, как это было прежде, но всей полнотой того дыхания Божия, которым пронизано Царство, принесённое в мир Спасителем.

Церковь для Павла — духовное тело Самого Христа, живущее одной с Ним жизнью Царства (ст. 12–13). А каждый член Церкви оказывается в духовном смысле частью этого единого тела Христова (ст. 27). И апостол, по-видимому, не случайно, обращает особое внимание на то, что у каждого в Церкви своё место и своё служение, так что говорить о большей или меньшей нужности кого бы то ни было в Церкви так же странно, как говорить о нужности или ненужности для тела той или иной из его частей (ст. 14 – 18).

Очевидно, среди коринфских христиан нередко велись разговоры о «высоких» и «духовных» или, напротив, «низких» и «маловажных» служениях в Церкви, равно как и о «сильных» и «слабых» братьях. Потому-то, вероятно, и пришлось Павлу напомнить своим читателям, что для Церкви важны все служения, так же как для тела важны все органы, из которых оно состоит, равно как и о том, что в теле особого внимания требуют именно наиболее слабые и уязвимые его части (ст. 19–26). И дело было не только в том, что пренебрежение к тем или иным членам Церкви, равно как и к тем или иным служениям, разрушало церковную общину. Дело было, прежде всего, в самой Церкви, в тех, кто составлял её тело: ведь нормальное его функционирование, позволявшее всем членам церковной общины жить полноценной духовной жизнью, было возможно лишь в том случае, если бы оно не было духовно искалечено пренебрежением к конкретным людям или к конкретным служениям. Такое пренебрежение разрушает тело Церкви, не только лишая полноты жизни Царства самих разрушителей, но мешая жить ею и остальным членам церковной общины.

Самые близкие к Моисею люди не в силах противостоять зависти и желанию осуждать. Нам всегда кажется, что уж кого-кого, а своего ближнего-то мы любим. Но если за этим стоят только наши чувства, а не признание драгоценности этого человека вне зависимости от нас, то все это очень нестойко. Бог, сотворяя человека и избирая его, придает ему такую драгоценность, поэтому только основываясь на вере в Бога (или в Нечто, Высшее нас самих) мы можем приблизиться к такой любви.

Эти два рассказа снова должны перевернуть наши представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Оба эти рассказа — о служении людям. Иисус рассказывает притчу, а затем, в доме Своих знакомых, Сам оказывается в сердцевине притчи. Возможно, для первых слушателей притчи о раненом человеке и самарянине наиболее шокирующий момент заключался в личности самарянина — в представлении правоверных иудеев самаряне были еретиками и полуязычниками, — который оказался самым ближним и самым важным человеком для несчастного, которого не пожалели священник и левит. Но если вы привыкли к мысли, что все люди равны перед Богом (или, на худой конец, перед законом), то не кажется ли вам шокирующей мысль, что самым родным для нас человеком оказывается не тот, кто помог нам, а тот, кому мы помогли?

Если же вы любите помогать людям, то рассказ о Марфе и Марии — для вас. Иисус видел больше любви в том, чтобы выслушать Его, а не в том, чтобы приготовить Ему обед. Но разве не так же думают и многие другие, кому гораздо личное внимание важнее, чем самое самоотверженное служение им где-нибудь в стороне от них?

Перед нами картины нравственного распада. Не стало милосердных, ни на кого нельзя положиться. Состояние тогдашнего общества напоминает пророку опустошение сада после уборки плодов, когда ни одной ягоды не осталось на ветвях. Но ведь Моисеев закон рекомендовал оставлять часть урожая не снятым для бедных и странников. Это правило не соблюдается, всё подчистую сгребается только для себя. Распадаются семейные связи. В общем, всё знакомо, не ново и постоянно повторяется, в который раз, погружаясь в свидетельства древних времён, мы можем повторить: и это уже было. Поэтому, когда вслед за изображением общей ситуации идут описания предстоящей расплаты, в очередной раз трудно переключиться и не отнести пророчество к нашим временам.

И опять мы встречаемся с надеждой, ведь Господь и сегодня, и в то далёкое от нас время, Тот же Самый, Он не просто милостив, но и любит миловать, поэтому всегда готов принять грешника, стремящегося покаянно отвергнуть старые грехи.

Поэтому и сегодня, если мы спотыкаемся, нас могут поддержать слова Михея: хотя я упал, но встану; хотя я во мраке, но Господь свет для меня.

Завершает Павел разговор о Царстве и о духовной жизни в своём послании колосским христианам призывом к молитве с тем, чтобы, когда потребуется свидетельство, каждый, включая и самого апостола, оказался достойным свидетелем (ст. 2–6). Этот призыв Павла перекликается с другим, где апостол призывает своих колосских братьев хранить слово Христово (Кол. 3:16). Такой призыв оказывается вполне традиционным в том, что касается понимания священного текста и его роли в духовной жизни. В самом деле, раввинистическая традиция во времена Павла видела в Торе не только текст, который требовал изучения и исполнения, но и способ богообщения и богопознания, которым было чтение Торы для верующего еврея. Нормальная, полноценная духовная жизнь требовала от каждого взращивания в своём сердце того, что называлось внутренней Торой — духовным стержнем личности, основанном на практике соблюдения заповедей и свидетельства верности Богу и Торе, свидетельства не только словом, но и всей жизнью.

Павел же, как видно, переносит это традиционное представление о внутренней Торе на те отношения верных со Христом, без которых нет христианства. Внутренняя Тора всегда мыслилось как нечто неотделимое от постоянного богообщения настолько, что в евангельскую эпоху в раввинистических кругах даже обсуждался вопрос об обязательности для верующего еврея непрерывной молитвы, и Павел тоже советует колосским христианам пребывать в молитве постоянно, возможно, имея в виду некую подобного рода практику (ст. 2).

Однако в данном случае главной задачей апостол считал не только формирование в сердцах своих адресатов внутренней Торы, но и укоренение их в жизни Царства. Это было продолжение прежней традиции, заново осмысленной в свете нового, мессианского откровения и опыта жизни Царства. И свидетельствовать верные были теперь призваны не только о своей верности Богу и Торе, но и о Царстве, к которому они приобщились. К такому свидетельству и призывает апостол своих колосских братьев, считая его главной задачей всякого христианина в нашем преображающемся, но ещё не преображённом до конца мире.