Мысли вслух на18 Августа 2025

Зачем Богу так нужна слабость и глупость для того, чтобы, по слову апостола, посрамить мудрость и силу? Неужели слабость и глупость лучше справляются с поставленными Им задачами? Или Ему важно, чтобы каждый непредвзятый наблюдатель понял бы: дело не в человеческой силе или мудрости, ни сила, ни мудрость мира сего ни при чём, это Божья сила и Божья мудрость?

Но разве любому непредвзятому наблюдателю не станет очевидно с первого взгляда, что есть вещи, которые необъяснимы в рамках непреображённого мира и его природы, и больше всего таких необъяснимых вещей встречается именно в христианской жизни? А может быть, дело вовсе не в этом? Тогда в чём же? Может быть, в двойственности всякой человеческой мудрости и в неоднозначности всякой человеческой силы? В самом деле, человеческая природа после грехопадения и сама по себе стала не слишком надёжным инструментом, особенно для серьёзного духовного дела.

И психика, и физиология даже вполне здорового человека могут подвести его в любой момент. И если здоровье физическое, даже в случае сбоя, принципиально испортить или исказить миссию человека не в состоянии (в самом худшем случае он может просто не успеть доделать на земле то, что было ему поручено, и тогда Богу придётся искать себе другого служителя), то здоровье психическое, которое тоже может давать сбои (притом не всегда заметные для обладателя), может подвести куда серьёзней. Но дело не только в повреждённой грехом человеческой природе. Дело, прежде всего, в том духовном ядре человеческой личности, которое грехопадение и затронуло в первую очередь потому, что с него оно и началось. Кратко и ёмко описал проблему автор Пролога Книги Бытия, сказавший, что «все намерения сердца человеческого — зло от юности его». И дело тут, конечно, не в том, что падший человек в принципе не способен ни на что хорошее.

Дело в том, что к этому хорошему неизбежно примешивается и дурное, которое оказывается подобием ложки дёгтя в бочке с мёдом. И единственным способом избежать этой самой ложки — минимизировать собственно человеческие усилия, сделать сердце служителя, в идеале, духовно совершенно прозрачным для действия Божия. Тогда-то и можно будет избежать того влияния падшей человеческой природы, которое проявляется в каждом человеческом действии и намерении. Или, по крайней мере, минимизировать это влияние настолько, чтобы качество намерений, мыслей и дел служителя Божия стало приемлемым для Царства.

Сегодняшние горькие слова Христа о книжниках и фарисеях, забаррикадировавших вход в Царство Небесное своими религиозными стереотипами, следует рассматривать параллельно со словами Всемогущего «Не сотвори себе кумира». Увы, человек обладает пугающей способностью делать идолов из всего. Ведь все то, что так важно для книжников и фарисеев, — объективно хорошие вещи. И молиться жизненно необходимо, и проповедовать, и храм беречь... Но все это может быть формами, в которых выражается любовь к Богу, а может быть средством отгородиться от Бога. Слово «лицемерие» в греческом означает в первую очередь притворство. Вот что важно понимать: мы может притвориться любящими Бога, но обмануть нам удастся лишь самих себя, но не Всевидящего.

Эти слова Христа приведены в Евангелии не только и не столько для того, чтобы осудить наше лицемерие. Просто коль скоро Бог видит нас в истине, лицемерие оказывается бессмысленным и тем самым есть надежда, что Он поможет нам избавляться от него.

Как видно, с народом произошло именно то, чего опасался Иисус Навин: поколение завоевателей земли ушло, а вместе с его уходом религиозный подъём сменился спадом. Ничего удивительного тут нет: религиозный энтузиазм не может длиться вечно, и он не может быть сколько-нибудь надёжным основанием духовной жизни, да и жизни вообще. Молодое поколение, знавшее о войне лишь по рассказам отцов, не видело в язычестве и в языческих богах чего-то несовместимого с яхвизмом.

Завоеватели земли даже представить себе не могли возможности поклонения каким-то богам, кроме Яхве, или появления алтарей этих богов на своей земле. Под подозрением были даже самые обычные памятники — ревнители правоверия задавались вопросом, не станут ли они объектом религиозного поклонения, не возникнет ли вокруг такого памятника новый, альтернативный религиозный центр. Молодёжь смотрела на дело проще, представители молодого поколения не были такими ригористами, как их отцы, но вместе с тем размывалось и само представление о яхвизме, о пределах возможного и допустимого.

Такому размыванию немало способствовал взгляд совсем ещё недавно приобщившихся к оседлой жизни, а значит, и к оседлой цивилизации людей, которые и на религию местных жителей нередко смотрели как на религию людей цивилизованных, а на яхвизм — как на веру полудиких кочевников (забывая, разумеется, при этом, что именно религия «диких кочевников» позволила им самим осесть на земле, где они жили, и приобщиться цивилизации, которой они так жаждали). Формально, конечно, от яхвизма никто не отказывался — он ведь был верой отцов, — но фактически начинали сплошь и рядом наряду с Яхве поклоняться местным богам, особенно баалам, покровительствовавшим конкретным территориям, и Великой богине, почитаемой в древности на Ближнем Востоке повсеместно, а в Палестине известной под именем Ашеры («Астарты» Синодального перевода).

Ашера начала восприниматься как «божественная супруга» Самого Яхве, а местные баалы — как Его дети или подданные. Это был уже не монотеизм, а что-то вроде Олимпийской религии с её пантеоном, но большинство евреев такой вариант вполне устраивал. Исключение составляли судьи — харизматические лидеры, связанные с пророческим движением, представители которого всегда оставались поборниками строгого монотеизма.

Однако о них вспоминали, когда ситуация становилась критической, обычно из-за военных конфликтов с соседями-язычниками, оставшимися в Палестине. Неудивительно, что Бог отказывается изгонять языческое население — если Его собственный народ не только ничего не имеет против, но даже сам стал по сути язычником, зачем ограждать его от того, к чему он тянется и чего жаждет? Так осуществились худшие ожидания Иисуса Навина, понимавшего всю хрупкость религиозных эмоций и связанных с ними религиозных подъёмов.

Сегодняшнее чтение продолжает тему Царства в его эсхатологическом аспекте. Речь в данном случае идёт не об описании конца времён как завершения (вернее, разрыва) исторического процесса, а о самом моменте возвращения Спасителя и окончательного торжества Царства, безотносительно к срокам и вообще к конкретной истории. Но становление Царства происходит в два этапа: на первом этапе оно оказывается ещё незаметным, так, что о нём знают немногие (ст. 20–21), а видимым каждому оно становится лишь впоследствии, и это видимое всем явление Царства составляет суть второго этапа (ст. 22–37).

Надо отметить, что на первом этапе Царство пребывает не только в сердцах тех, кто хранит ему верность, но и в их собраниях (соответствующее греческое выражение можно перевести не только как «внутри вас», но и как «среди вас»). Собственно, этот первый этап разворачивается на наших глазах, мы живём в эпоху наступления Царства, которое, однако, ещё не раскрылось во всей своей полноте. И сегодняшнее чтение раскрывает перед нами смысл существования Церкви, которую апостол Павел называет «телом Христовым»: он сводится к тому, чтобы нести Царство в мир. Христианство не новая религия и не новая мораль, а Иисус не религиозный реформатор и не учитель нравственности. Он не создал ни новой богословской школы, ни новой религиозной организации. Он оставил в мире лишь сообщество людей, которые будут жить одной с Ним жизнью Царства. Церковь была основана Им, как такое сообщество. Потому-то нести в мир Царство и оказывается главной задачей Церкви, а вся её остальная деятельность — лишь формы и способы решения этой главной задачи.

В конце же времён, когда невидимое станет для всех очевидным, Церковь становится духовным ядром нового, преображённого мира. И конец этот наступает не естественным образом, не как логическое завершение исторического процесса, а как его разрыв, как событие сверхъестественное и потому для всех неожиданное. Царство не может восторжествовать естественным путём в мире, испорченном грехопадением и лежащем во зле, оно может включить его в себя, лишь кардинально изменив и обновив, а такой процесс не может пройти гладко, никого не затрагивая и никому не причиняя неприятностей. Подобное было бы возможно лишь в том случае, если бы в мире Царство принял каждый. Но человек свободен в выборе, и Бог не предопределяет ничьих судеб. Потому мир и разделяется на тех, кто «берётся», и тех, кто «оставляется». Торжество Царства предопределено, но свою судьбу каждый выбирает сам.

У каждого действия должна быть определенная цель, и более того, эта цель достигается: тот, кто любит на показ, чтобы заслужить уважение и почет, легко достигает своей цели — «уже получает награду свою». Тот же, кто любит в тайне, причем даже от себя, настолько, что об этом «не знает левая рука», то есть внутри, в глубине сердца, куда не всегда проникает и собственное сознание человека, тем более получает «воздаяние», то есть, достигает своей цели.

И кажется, что Евангелие, радостная весть заключается как раз в этом обещании, что цель будет достигнута, даже если об этом так и не узнает наша левая рука. Христос обещает, что сочувствие, участие в жизни другого человека дойдет до его сердца, что тому, кто ищет Бога, удастся побыть наедине с Ним с своем чулане, за закрытой дверью.

От темы конца времён Павел переходит к теме избрания (13–14). На первый взгляд может показаться, что одно никак не связано с другим. Однако при ближайшем рассмотрении станет ясно, что это не совсем так. Говоря об «избрании ко спасению», апостол, несомненно, следует тому общепринятому в его времена в раввинистической среде представлению о Мессии и о народе Божием, которое предполагало, что и Мессия, и народ были задуманы Богом ещё до создания мира. Конечно, речь в данном случае идёт не о судьбе конкретных людей, которую Бог отнюдь не предопределяет, оставляя человеку свободу выбора, а лишь о самом факте существования народа Божия, которому суждено появиться в мире и сыграть свою роль в замысле Божием. Это представление Павел переносит на Церковь, в которой он видит новый народ Божий. Обращаясь ко Христу и приобщаясь к Царству, приобщившийся становится частью народа Божия, задуманного прежде создания мира, и участником плана, существовавшего от века. Но ведь и наступление Царства Божия тоже является частью этого плана, реализация которого вступила в новую, решающую стадию с приходом в мир Спасителя.

Распространение «слова», т.е. свидетельства, и есть не что иное, как вхождение Царства в мир: ведь именно через свидетельство приобщаются к нему ищущие новой жизни. Не случайно апостол говорит о важности распространения и «прославления» слова, а также о необходимости избавления от тех, кто проповедует Царство неискренне (1–2). Упоминая «прославление», Павел, несомненно, имеет в виду присутствие Божие, открывшееся Моисею во время Синайской теофании ( 3:1-6) и сопровождавшее народ на всём протяжении его истории, которое впоследствии и стали называть «славой Божией» или «славой Яхве» (в Синодальном переводе «слава Господня»).

Приобщение к Царству, само собой разумеется, предполагало и пребывание в присутствии Божием, то освящение верных, а через них — и всего мира, которое прежде, до прихода в мир Христа, было возможно лишь отчасти, а теперь стало возможным во всей полноте. В этом и заключается план Божий, участником которого становится каждый, приобщившийся к жизни Царства. Неудивительно, что история Царства и его становления в нашем, преображающемся, но ещё не преображённом до конца мире, духовный путь каждого верного и тот замысел Божий, который определяет и то, и другое, оказываются соединены воедино. Царство принадлежит не одному Богу. Он делит его с каждым, кто, в свою очередь, готов разделить с Ним свою жизнь.