Мысли вслух на18 Октября 2025

Книга Ионы в своём роде уникальна. Уникальна не потому, что, как предполагают некоторые библеисты, была написана тогда, когда Ниневия уже лежала в руинах: анахронизмы встречаются и в других библейских книгах. Упоминание Ниневии, как средоточия мирового зла, свидетельствует если не прямо, то косвенно о допленном происхождении книги: именно в те времена Ниневия была символом противостояния человека Богу. Потом таким символом станет Вавилон.

Уникальность книги в другом: это не сборник пророческих проповедей, какими являются остальные пророческие книги, а книга о пророке, о том, как непросто следовать воле Божьей даже тому, кто, казалось бы, уже сделал свой выбор. Иона прекрасно знает, чего от него хочет Бог: Его голос он слышал совершенно ясно. Дело не в духовной глухоте, а в нежелании отправляться туда, где, как уверен Иона, ничего хорошего его не ждёт.

Иона сам предлагает выбросить себя за борт в критический момент и это лишь доказывает, что он прекрасно понимает: происходящее не случайно, это рука Божья, от которой не убежишь. Ему же так не хочется в Ниневию, что он до последнего испытывает твёрдость Его руки. Он говорит: бросьте меня в море.

Оказаться в бушующем море, пусть даже на доске или на плоту, — верная гибель. Спастись в такой ситуации можно, только если Бог прямо вмешается в ситуацию. Иона как бы провоцирует Бога на такое вмешательство. Он показывает Ему: если ты не хочешь освободить меня от порученного дела, то вот, я бросаюсь в море, и, если я Тебе нужен, Ты не дашь мне утонуть и доставишь меня туда, куда Сам захочешь.

Сразу и не скажешь, чего тут больше: вызова, доверия или и того, и другого одновременно. Ясно лишь одно: такой поступок предполагает прочные и достаточно доверительные отношения с Богом, которые, при всей доверительности, могут порой быть весьма неоднозначными. Как и между близкими людьми, бывает всякое: размолвки, упрямство, недопонимание. Но, как и между людьми, все это не отменяет факта близости и доверительности.

В конце концов Бог всё-таки доставляет Своего служителя на место. Правда, способом весьма необычным и даже баснословным: в брюхе гигантского морского животного (в переводе его иногда называют китом, иногда рыбой, а в оригинале речь идёт о морском чудовище). Пророку всё-таки приходится сделать то, что Бог ему поручает.

Вопрос, заданный фарисеями Иисусу и Его ученикам, многие расценивают, как проявление своего рода духовного чистоплюйства со стороны спрашивающих, которым зазорно сидеть за одним столом с грешниками. При этом предполагается, что себя они грешными не считали, будучи уверены в собственной непогрешимости. Между тем, ситуация в данном случае оказывается несколько сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

В самом деле, мытарей, например, собиравших налоги в пользу римской власти, многие действительно считали коллаборационистами и предателями, особенно когда речь шла о представителях таких крайних движений, как, к примеру, упоминающиеся в Евангелии «ревнители» (зелоты). Но речь тут идёт не только о религиозно-политических пристрастиях. Речь о том понимании греха, которое было свойственно (и не безосновательно) дохристианской эпохе. Разумеется, никто из фарисеев не считал себя безгрешным, ни Тора, ни иудейская традиция такого взгляда на человека не разделяла, даже если речь шла о человеке глубоко религиозном и строго придерживавшемся всех норм и правил ритуальной чистоты.

Более того: Тора описывает специальные очистительные ритуалы (омовения и жертвоприношения), к которым прибегали тогда, когда нужно было очиститься от последствий совершённого греха. И, разумеется, для такого очищения требовалось раскаяние, обычно публичное, поскольку свой грех совершающий очистительное жертвоприношение должен был назвать публично.

Но очиститься можно было лишь от греха, совершённого невольно, по слабости или по неведению. От греха же, совершённого сознательно и добровольно, избавиться окончательно было невозможно. Конечно, Бог мог простить человеку и такой грех, если согрешивший глубоко и искренне раскаивался, но избавиться от последствий добровольно и сознательно совершённого греха было, с точки зрения традиционных представлений, невозможно.

Потому-то и было невозможно очищение, к примеру, для мытарей, которые занимались тем, чем занимались, именно сознательно и добровольно: ведь к этому их никто не принуждал. И дело тут не в какой-то особой жёсткости Торы или иудаизма, а в объективных законах падшего мира, где избавиться от зла и последствий совершённого человеком греха было до прихода Христа практически невозможно. И только Его явление в мир кардинально меняет ситуацию. Он приходит, чтобы освободить от власти греха каждого, кто хочет от неё освободиться, независимо от того, как человек под эту власть попал. Приходит, чтобы призвать «не праведников, а грешников к обращению».

Каждый упоминаемый в Библии человек становится для нас примером в чем-то особом и очень личном. Лука же, много написавший, но малоупоминаемый в тексте Писания, часто теряется на фоне тех, кого он так ярко и живо описал. Каждый раз пытаясь разглядеть его черты, услышать его голос, лучше всего вспоминать слова апостола Павла из сегодняшнего чтения: «Один Лука со мной». Здесь Лука тот, кто остается рядом, когда закончился праздник, когда дни идут один за другим, заполненные тяжелой и неблагодарной работой. Он запомнит и сохранит главное, он верен и терпелив. И еще он никогда отступится от Того, в Кого он верит, а это, согласитесь, очень важно на трудной дороге.

В истории обращения эфиопского вельможи кажется важным, насколько оно «самостоятельно», насколько Бог (и Его служитель Филипп) уважает свободу этого человека. Ведь никто не заставлял евнуха читать пророчества о Христе, он сам стал искать Господа, сам захотел креститься. Функция Филиппа сводится, в основном, к свидетельству о том, что значат в его жизни эти слова пророка Исаии, или все Писание, или его встреча с Иисусом, а также к крещению, которое может преподавать только тот, кто уже находится в числе учеников Христа. Исторически христиане не всегда умели соблюсти баланс между своим призванием к миссии и уважением человеческой свободы. Либо они принимались крестить других «огнем и мечом», либо заявляли, что «религия — личное дело каждого» и переставали свидетельствовать о своей вере. Но, как мы видим из сегодняшнего чтения, эти два компонента (личное желание встречи с Богом и свидетельство уже верующего человека) работают только вместе и приносят самый лучший плод.

Помимо жертвы мира в яхвизме существовали также специальные очистительные жертвоприношения. Назывались они по-разному (обычно в Синодальном переводе их называют «жертвой за грех» или «жертвой повинности»), но смысл всякой такой жертвы был один: очистить человека, избавить его о той нечистоты, которая стала следствием совершённого греха. В яхвизме вообще на грех смотрели не только и не столько как на нечто безнравственное, сколько как на скверну, как на то, что человека оскверняет, лишая его возможности богообщения.

Нарушение заповеди было страшно не потому, что человек преступал некую норму, пусть и данную Богом, а потому, что тем самым он отрезал себя от Бога, ставил между Ним и собой стену, которую было не так просто потом сломать. Вот очистительная жертва и должна была сломать возведённую человеком стену. В отличие от жертвы мира, очистительная жертва предполагала покаянную молитву и исповедание совершённого греха, исповедание публичное, в присутствии всех, кто собрался вокруг жертвенника во время очистительного жертвоприношения.

При этом кающийся не участвовал в жертвенной трапезе: в ней могли участвовать все присутствовавшие, кроме него. Кающегося лишь окропляли жертвенной кровью. Оно и понятно: предполагалось, что полноценное освящение человека не очистившегося, а значит, не избавившегося от последствий совершённого греха, невозможно. Покаяние и окропление кровью избавляло человека от греха и его последствий.

Правда, только в том случае, если грех был ненамеренным, если человек совершал его, к примеру, по слабости или по неведению. Если же грех был намеренным, осознанным, то очиститься от его последствий было невозможно, они оставались с человеком иногда до самой смерти, отравляя его жизнь и мешая богообщению. Оно и понятно: речь ведь идёт о том, насколько воля человека одобряет или не одобряет совершаемое им греховное действие. До прихода Христа мир был другим, грех в нём был куда сильнее, чем сегодня, и противостоять ему было куда труднее, а избавиться полностью вообще невозможно, особенно тогда, когда человек с самого начала хотел греха и стремился к нему.

Говоря об истории завета, автор послания прибегает к традиционному для иудаизма соотнесению откровения, полученного на Синае, где и был заключён первый в истории еврейского народа союз с Богом, с откровением мессианским, традиционно связываемым с Сионом и с обещаниями, данными Давиду (ст. 18–24). При этом он, что и не удивительно, говорит о данных Богом обещаниях, как об обещаниях исполненных, имея в виду в первую очередь тот небесный Иерусалим, который упоминается в Книге Исайи (ст. 22–24; ср.  60). Тем самым автор послания привносит в традиционное представление новые смысловые коннотации: сопоставление Синая с Сионом становится для него сопоставлением старого, синайского завета с заветом новым, мессианским. А мессианский завет для него, очевидно, неотделим от Царства, торжество которого он видит уже не в будущем, а в настоящем (ст. 25–29).

По-видимому, для многих его современников и единоверцев катастрофа 70 г. стала знаком того, что торжество Царства откладывается, притом откладывается надолго, что в осуществлении планов Божиих произошёл некий сбой, так, что теперь о Царстве на время можно если не забыть, то, во всяком случае, отложить все связанные с ним планы, надежды и дела на неопределённый срок. Автор же послания, оставаясь верным учеником апостола Павла, подчёркивает, что план Божий осуществляется своим чередом, что катастрофа 70 г. ещё не означает отказа Бога от всех Его замыслов, что Царство по-прежнему так же близко, как во дни земного служения Спасителя, когда Он Сам засвидетельствовал его близость.

На первый взгляд всё это кажется самоочевидным, по крайней мере, самоочевидным для христианина, но после шока, пережитого в 70 г. и Синагогой, и Церковью даже самые очевидные вещи на время перестали казаться таковыми. И автор послания не устаёт напоминать своим читателям о том главном, что составляет основу христианской жизни: о Царстве, история которого продолжается, несмотря ни на какие, даже самые страшные, катастрофы, случающиеся в нашем преображающемся, но ещё не преображённом, а потому и не свободном от зла мире.