Новость дня на 6 Января 2020

Начиная с 7-й главы Экклезиаст говорит о том, что он видит как прообразы, бледные подобия того высшего блага, которое, как он обнаружил, недостижимо для человека. Все, о чем идет речь во второй половине книги, обозначается как טוב tov: мудрость и умеренность, благочестие и справедливость. В этом нет подлинного счастья (יתרון, ithron), но все же, по мнению Экклезиаста, человек находит в нем нечто, подобное ему. В относительном и кратковременном житейском благе чувствуется прообраз евангельского блаженства, и это придает призрачному и несовершенному временному благу хотя бы какую-то ценность.

Седьмая глава по содержанию и литературной форме очень близка к другим произведениям «мудрых Израиля». Она содержит ряд афористичных сентенций, не слишком связанных между собой. Основная отличительная черта всех составляющих седьмую главу мыслей – относительность хорошего. В предыдущих главах Экклезиаст делает вывод о суетности всего в мире и о том, что ничто земное не может насытить душу человека. Но, тем не менее, в этом земном и суетном он тщательно различает хорошее и плохое, пусть даже это можно назвать только «более хорошим» и «более плохим». «Доброе имя лучше дорогой масти» – первая строка главы дает яркий пример этого.

Но кроме этого, седьмая глава содержит несколько высказываний, открывающих читателю то, что Экклезиаст знает и думает о Боге. Наиболее загадочное из них – Еккл. 7:14: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй: то и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против Него», как передает его Синодальный перевод. Другие варианты перевода последних слов фразы таковы: «то и другое сотворил Бог, чтобы не мог человек постичь Его дела», «чтобы человек ничего не мог сказать после себя». Славянский перевод, слепо копируя Септуагинту, говорит здесь «сие сотвори Бог, о глаголании, да не обрящет человек за Ним ничтоже»; сама же Септуагинта в словах «peri lalias, ina me euri ho antropos opiso autou meden» имеет в виду «так все сотворил Бог, чтобы ничего сказать не смог человек после Него». Вульгата предлагает здесь чтение «sic et illam fecit Deus ut non inveniat homo contra eum iustas querimonias»: «то и другое сотворил Бог так, чтобы не нашел человек против Него справедливого сетования». Европейские переводы предпочитают вариант «чтобы человек не знал о том, что будет после». Таким образом, возможны два варианта понимания этих слов: а) Бог сотворил благо и несчастье, чтобы человек не мог знать своего будущего и б) Бог сотворил благо и несчастье, чтобы человек не мог роптать. Так или иначе, Экклезиаст говорит о смирении человека перед волей Творца, посылающего ему благо и несчастье. Эта точка зрения характерна для «мудрых Израиля», да и для всего Ветхого завета в целом. Лишь пророки смотрят на это несколько иначе, полагая, что несчастье – плод собственных помыслов человека в мире, устроенном по благому Закону Творца (ср. Иер. 6:19). Важно, что именно эта пессимистическая позиция формирует среду, в которой прозвучит важнейшее откровение Христа: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк. 12:32).

Далее, в 20-м стихе Экклезиаст в контексте своего исследования напоминает читателю важную мысль о том, что «нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». Для автора она обосновывает призыв, с одной стороны, не зависеть от человеческих мнений и суждений, и, с другой стороны, воздерживаться от осуждения, которое будет запрещено Христом Спасителем. Но и само по себе это утверждение весьма важно; забвение его ведет человека к фарисейскому самодовольству.

Исключительно важна для библейской антропологии заключительная фраза 7-й главы. Экклезиаст, как и многие другие библейские авторы, говорит о том, что Бог сотворил человека праведным (букв. правым, прямым). Таким образом, ответственность за грех лежит на самом человеке: он сам разрушает изначальную праведность (прямоту). Обращает на себя внимание сходство этой фразы с последней фразой первой, стихотворной части главы: «кто может выпрямит то, что Он сделал кривым?» (Еккл. 7:13). Этим контрастом Экклезиаст еще раз подчеркивает, что Бог не сотворял греха, но сам человек повинен в нем. Смысл последней фразы, которую Синодальный перевод, как и славянский текст, копирует из Септуагинты, можно передать так: «человек ищет слишком многих выдумок», то есть, говоря привычными словами Экклезиаста, гоняется за ветром.

По форме размышления напоминают наставления, собранные в Книге Притчей Соломоновых, но характер наставлений, если воспринимать их вне контекста, резко отличается от назидательных притч, содержащих в себе советы и рекомендации для благополучной жизни. Мудрость, столь ценимая, сводится к памяти о смерти и прекращении всякой земной радости, да и сама мудрость оказывается ненадёжной опорой в мире, где, притесняя других, мудрый делается глупым.

И далее идут размышления, которые можно бы назвать плодами трезвого опыта, если бы что-то не мешало нам окончательно принять пронзивший размыщляющего пессимизм. И только вывод, единственно найденный, о том, что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы, помогает заново взглянуть на всё ранее высказанное. Значит, не в самом существовании человека суета сует, а в том, как он живёт, отпав от Творца?

Чего ищет Екклесиаст? Бога? В сущности, да. Но сам он воспринимает свой поиск иначе. Он ищет подлинной реальности. Можно было бы сказать: Реальности с большой буквы, если бы такая Реальность не ассоциировалась у нас сегодня с тем, что мы определяем для себя как «духовное» или «божественное». Но что стоит для нас за этими словами? Слова, особенно такие слова, давно девальвировались — не только из-за недобросовестных христиан, но и из-за вполне добросовестных богословов и философов, всякий раз уверенных, что теперь-то они наконец нашли что-то подлинно духовное и поистине божественное.

Кажется, во времена, когда жил Екклесиаст, девальвация слов уже была печальной реальностью. Сам Екклесиаст ведь религиозен, он кое-что знает о Боге, но вдруг оказалось, что Бога-то он по-настоящему не знает совсем. Или почти. Но слов слишком много — и Екклесиаст предпочитает избегать слов. Он говорит даже не о реальности — он предпочитает вести речь о вполне конкретных, достаточно осязаемых вещах. Но ищет он именно реальности.

И даже Реальности с большой буквы. Но ищет осторожно, как бы ощупывая всё то, из чего состоит жизнь — его собственная и других людей: что из этого подлинное? Что поистине реально, а что лишь кажется таковым? Смерть реальнее жизни, печаль ближе к реальности, чем радость и веселье. Странный, казалось бы, вывод — но ведь в падшем мире это действительно так. Если смерть окончательна, то жизнь — или нелепость, или злая шутка Бога над человеком.

С Богом, Который может так шутить, надо быть осторожным и осмотрительным. А мудрость… она имела бы смысл, если бы могла дать жизнь. Но ведь этого нет, мудрость никого не может избавить ни от смерти, ни даже от того зла, в котором лежит мир. Зло можно минимизировать — для этого надо позволить течь свободно всему, что течёт. Изменить ничего нельзя, можно лишь слиться с потоком жизни, не противодействуя ему. Почти даосский вывод — но ведь Екклесиаст ищет подлинного в рамках мира сего.

А здесь подлинно лишь вечное движение, поток жизни, в котором растворяются и из которого затем вновь рождаются все формы и все события — и тут уже всё равно, назвать ли этот поток «дао», как китайские философы, или «логосом», как философы греческие. Екклесиаст вообще никак его не называет, но ощущает вполне отчётливо. Он нашёл в мире кое-что реальное, но непохоже, чтобы от этого ему стало легче или радостнее жить.