Мысли вслух на Лк 18:15-30

В каком смысле Иисус говорит, что в Царство может войти лишь тот, кто станет, как ребёнок? Что такого есть в детях, что могло бы помочь нам войти в Царство, если бы мы это обрели или этого не потеряли, став взрослыми? Некоторые (и довольно многие) уверены: речь идёт о том, что называется иногда «детскостью», под которой, увы, чаще всего подразумевается духовная и жизненная незрелость с неизбежно ей сопутствующей безответственностью.

Но вряд ли Иисус имел в виду что-то подобное: ни легкомысленности, ни безответственности Он никогда и ни в ком не поощрял. Тогда о чём же идёт речь? И можно ли вернуться в детство, именно вернуться, оставшись самим собой, а не впасть, утратив собственную духовную и экзистенциальную идентичность?

Когда-то считали (а некоторые продолжают считать до сих пор), что дети безгрешны и невинны; увы, вдумчивый и внимательный наблюдатель, такой, каким был, к примеру, Августин, во все времена мог заметить, что это не так: дети грешат так же, как и взрослые, разумеется, с поправкой, когда дело касается масштабов и форм, на возраст и возможности.

Но есть всё же в детях, до известного возраста, известная духовная цельность и непосредственность, даже тогда, когда дело касается греха. Конечно, и дети могут обманывать, но они, по крайней мере, обманывают других, а не себя. Привычка обманывать себя приходит с возрастом, и она, как ни покажется это кому-то странным, мешает духовной жизни куда больше всего остального.

Казалось бы, есть на свете грехи куда страшнее. Но в любом грехе можно раскаяться. При одном условии: если согрешивший честно скажет сам себе, что он виноват, что он грешник, что ему есть в чём раскаиваться и есть за что просить прощения. И у детей это, как правило, получается лучше, чем у взрослых. Потому им и легче на пути в Царство: ведь простить Бог может всё, если только Его искренне о том попросить.

Мы понимаем и хорошо чувствуем всю гамму наших нежных чувств к детям и нас не удивляет, что Господь тоже любит их и хочет, чтобы их к Нему приносили. Но кроме этого чисто витального аспекта у сегодняшнего текста есть аспект глубоко философский. Чтобы понять его обратимся к фрагменту из Нобелевской лекции Иосифа Бродского. «Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика – мать этики; понятие "хорошо" и "плохо" – понятия прежде всего эстетические, предваряющие понятия "добра" и "зла".

В этике не "все позволено" потому, что в эстетике не "все позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено. Несмышленый младенец, с плачем отвергающий незнакомого или наоборот, тянущийся к нему, отвергает его или тянется к нему, инстинктивно совершает выбор эстетический, а не нравственный. Эстетический выбор – индивидуален, и эстетическое переживание – всегда переживание частное. <...> Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том, что зло <...> всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его царственный выбор, тем он свободнее – хотя, возможно, и не счастливее».

Нам очень важно отметить в этих словах две вещи: младенец делает эстетический выбор, ибо не знает этики, и, в определенном смысле, этика зависима от эстетики. Вот почему «таковых есть Царствие Божие». Это нам понять гораздо труднее, чем нежные чувства к детям, наши и Иисуса. Нам так трудно дается освоение этических норм христианства, а ведь дети еще не прошли этого тернистого пути, так почему они оказываются впереди нас? Но вот ответ Иосифа Бродского. Действительно на каком-то глубинном уровне эстетика прежде этики, по сути только недостаток подлинной эстетики в этой земной жизни и определил необходимость этики. Этика неизбежно связана с нашим страданием, потому что запрещает нам то, чего нам очень порой хочется, и это уже есть свидетельство ее земной «этиологии». Подлинная эстетика не несет в себе никакого страдания и является отзвуком Небесного. И именно дети, не знающие еще, просто не наученные еще этике, до какой-то определенной поры еще имеют чувство подлинной эстетики.

Отметим еще одну мысль Бродского: «Эстетический выбор – индивидуален, и эстетическое переживание – всегда переживание частное». Это тоже выводит нас на уровень детскости. Потому что этика – по сути это нормы внутрисоциального существования, существования взрослых людей, а дети, пока мы не отдадим их в детский сад, и еще какое-то время после этого, существа в высшей степени индивидуальные просто потому, что с социумом они не имели дела. Но сколько в этой индивидуальности богатства, если бы такой была наша молитва к Богу. А потом они приносят вам из сада или школы то, что говорят другие дети или воспитательница, учительница и так далее, потом им уже страшно быть не такими как все. Что-то такое есть и в нашей жизни в Боге, какое-то школярство, и если сказано что когда и как читать, то мы то тогда и так читаем и думаем, что молимся. А на самом деле молитва это тяжелейший труд по отысканию подлинного Лица Бога, да, об этом многие помнят, но и своего подлинного лица. Нельзя об этом забывать. И очень часто оказывается, что искать его нужно в своем раннем детстве.

На Востоке повсеместно существует поверье: если пророк или праведник прикоснётся к младенцу, судьба ребёнка будет счастливой. К людям, известным своей праведностью, стремились и стремятся прикоснуться даже взрослые, а уж если родителям удастся сделать так, чтобы человек, известный своей праведностью, погладил, например, их младенца по голове, то большего для своего чада и желать нельзя.

Очевидно, и к Спасителю младенцев приносили из таких же соображений. Ученики же, как видно, думали, что тут налицо некие распространённые в народе предрассудки. В самом деле: традиционные иудейские представления о духовной жизни предполагают, что она должна быть хоть сколько-нибудь осознанной, так, что, например, применительно к ребёнку, незнакомому с Торой, нельзя говорить ни о какой духовной жизни.

А желание родителей принести младенцев к Иисусу они воспринимали, как нелепое и бессмысленное: ведь в таком возрасте всё равно нельзя говорить ни о какой духовной жизни. Сам Иисус, однако, видит эту ситуацию несколько иначе. Он, разумеется, не собирается ничему учить младенцев, которых к Нему приносят. Но Он и не прогоняет тех, кто оказывается рядом.

Оно и понятно: будь Иисус просто учителем Торы, пусть и величайшим из всех, младенцам нечего было бы делать рядом с Ним. Но Он не только Учитель, Он Мессия, принесший в мир Царство. Царство, которое всегда с Ним и которое может раскрыться ищущим, если они доверятся Ему. И тут не всегда важно понимать, что происходит. Иногда дыхание Царства воздействует даже на тех, кто имеет самые смутные представления и о Боге, и о Царстве, и о Мессии.

Конечно, ни о какой осознанной духовной или церковной жизни в этом случае говорить не приходится: для такой жизни человеку необходимо понимать и осознавать, как Бог с ним работает. Но воздействие дыхания Царства иногда может быть полезным с точки зрения подготовки человека к осознанной духовной жизни. Лишним, во всяком случае, оно не будет никогда — и потому Спаситель не отталкивает никого из тех, кто приходит к Нему с чистыми, пусть и наивными, намерениями.

Часто люди не могут понять призыва Христа уподобляться младенцам, стараться быть как дети, «ибо таковых есть Царствие Божие», как говорит нам сегодняшнее чтение. Что это значит, говорят они, если ведь дети не только не обладают должной мерой разума, но они не знают и жертвенной любви, их любовь эгоистична, только взрослея, да и то не все, люди овладевают этим сложнейшим искусством любить, не получая ничего взамен. Как это часто бывает, в этом нашем непонимании приходит нам на помощь апостол Павел. Из его посланий вовсе не следует, что надо слепо стараться уподобиться младенцам. Напротив, где-то он говорит о нашем младенчестве отрицательно: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое» (1 Кор 13:11) или, например, 1 Кор 3:1, Еф 4:14, Евр 5:13. И поначалу кажется, что это противоречит призыву Христа. Но разгадку дает другой текст апостола: «братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни» (1 Кор 14:20). Вот оказывается, о чем говорит Христос, о том, чтобы зло мы воспринимали как младенцы, так же безоружно, так же, не имея с ним ничего общего. «Он еще неиспорченный человек», говорят в подобных случаях, вот к такому неиспорченному восприятию мира и призывает нас Господь.

Всех обычно очень волнует, пролезет ли в конце концов верблюд через игольное ухо или нет. И если пролезет, значит ли это, что Бог сотворил невозможное. Но давайте попробуем обратиться к общему духу сцены. И вспомним полные пылкой самоуверенности слова пришедшего к Иисусу человека, о том, что «все это он сохраняет от юности своей». Кто может сказать о себе такое, кто может сказать о себе, что он праведник?! Вся острота максимализма слов Иисуса, кажется нам, направлена не против богатых, а на то, чтобы охладить эту горячность, только лишь, чтобы подчеркнуть, что никто не праведник. И все-таки именно за эту горячность юноша так полюбился Ему, о чем мы узнаем из параллельного места у Марка (Мк 10:21).

Когда мы встречаем Христа, мы сталкиваемся с необходимостью выбирать и отказываться от чего-то, что занимало в нашей жизни Его место. У каждого человека в этот момент могут оказаться свои идолы, но необходимость отказаться от них одинакова у всех. Кому-то, из всех сил держащемуся за выгодную должность, Господь говорит «следуй за Мной», и он вынужден оставить свою налоговую инспекцию, как евангелист Матфей. Кто-то, желающий освободиться от социальных связей, сталкивается со смутительными словами «предоставь мертвым хоронить своих мертвецов». Начальник, о котором мы читаем сегодня у евангелиста Луки, надеющийся на свое богатство, слышит «раздай все, что имеешь... и следуй за Мной». Со скорбью и состраданием Сам Христос говорит ученикам, что сделать этот выбор трудно. Но в каждый момент жизни для человека необходимо противостоять тому идолу, который пытается подмять по себя всю твою жизнь — иначе тебе придется уйти, «опечалившись».

Когда мы встречаем Христа, мы сталкиваемся с необходимостью выбирать и отказываться от чего-то, что занимало в нашей жизни Его место. У каждого человека в этот момент могут оказаться свои идолы, но необходимость отказаться от них одинакова у всех. Кому-то, из всех сил держащемуся за выгодную должность, Господь говорит «следуй за Мной», и он вынужден оставить свою налоговую инспекцию, как евангелист Матфей. Кто-то, желающий освободиться от социальных связей, сталкивается со смутительными словами «предоставь мертвым хоронить своих мертвецов». Начальник, о котором мы читаем сегодня у евангелиста Луки, надеющийся на свое богатство, слышит «раздай все, что имеешь... и следуй за Мной». Со скорбью и состраданием Сам Христос говорит ученикам, что сделать этот выбор трудно. Но в каждый момент жизни для человека необходимо противостоять тому идолу, который пытается подмять по себя всю твою жизнь — иначе тебе придется уйти, «опечалившись».

Слова Иисуса «никто не благ, только один Бог» порой вызывают недоумение: означают ли они, что Он Сам свидетельствует отсутствие у Него какой бы то ни было божественности, что Он отделяет Себя от Бога в той же мере, в какой отделён от Него всякий человек, и притом человек грешный? На первый взгляд так оно и есть, и многие историки религии основывались на этих Его словах, когда утверждали, что божественность Спасителя — идея поздняя, а изначально и в собственно еврейской среде её не было. Между тем ответ Иисуса на обращение подбежавшего к нему человека был вполне понятен в контексте самого вопроса. Ни о какой божественности Того, к Кому обращался, тот, конечно, и не подозревал. Он искал именно учителя, такого учителя, который позволит ему приобщиться благости Божьей — потому, что сам к ней приобщился.

Такой взгляд на учителей и духовных наставников был в иудаизме эпохи Второго Храма нередким: путь внутренней Торы, о котором знал тогда каждый (хотя не каждый, разумеется, этим путём шёл), так же, как и идеал «живой Торы», которой должен был стать идущий путём внутренней Торы в конце своего пути, заставляли предполагать, по крайней мере, возможность приобщиться той самой Божьей благости, которой был полон мир до падения, когда он, по слову библейской Поэмы творения, был «вполне хорош». Стать таким «вполне хорошим» и должен был тот, кто дойдёт до конца, до превращения в «живую Тору». Такой учитель может приобщить к «благости» и своих учеников — подошедший же к Иисусу человек был уверен, что нашёл того, кто сможет ему в этом помочь.

Оставалось лишь узнать у него, что же надо делать, чтобы достичь результата. Иисус между тем не предлагает никаких особых путей, кроме заповедей, всё той же внутренней Торы. Он как бы говорит: иди тем путём, который тебе известен. Ответ последовал незамедлительно: я иду, «всё это я храню от юности», но результата нет. Что ещё можно сделать, чтобы достичь желаемого? Вот тогда-то и звучат слова, напоминающие о духовной бедности.

Именно о духовной — иначе ученики, оставившие всё, не спрашивали бы в смятении «так кто же тогда спасётся?». Цель пути не достигается посредством каких-то особых аскетических или молитвенных приёмов, она достижима лишь через полное предание себя в волю Божью — а это и есть самое трудное для падшего человека. Трудное, но абсолютно необходимое — и перед такой необходимостью Иисус раньше или позже ставит каждого из Своих учеников, а тогда уже каждый выбирает своё: путь в Царство или пребывание в своём богатстве.

Слова Христа о том, что удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное, глубоко поразили Его слушателей. Многие, отнюдь не одни только фарисеи, были глубоко уязвлены этими словами, потому что мы все считаем благополучие главным признаком Божьего благоволения к человеку. Если же Иисус называет богатство препятствием для вхождения в Царство, то кто же может спастись? На это Господь говорит, что спастись не может никто. Именно эту страшную правду слышат и отвергают фарисеи в словах Христа. Вся надежда человека на то, что он может что-то сделать, чтобы достичь спасения, подрывается этими словами.

Это страшные слова, но в них нет ничего нового. За добрых полтысячи лет до Христа об этом говорили пророки Израиля. «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои? так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?», говорил пророк Иеремия в конце 7 века до Р.Х. (Иер. 13:23). Гораздо важнее то, что открывает Иисус во второй половине той же фразы: «но все возможно Богу». Спасение, вхождение в Небесное Царство, говорит Господь, по силам Богу и, что еще важнее, Бог хочет этого спасения людей. Он многократно повторяет, что Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее и что Отец послал Его не губить души, а спасать. Нет воли Отца, чтобы погиб один из малых сих, говорит Иисус, но воля Отца в том, чтобы верующий в Сына не погиб, но имел жизнь вечную. Вот эта воля Отца о нашем спасении побеждает наше греховное бессилие, и это главная добрая новость — Благая Весть.

Все, что говорит Иисус слушающим Его людям, неизбежно подводит к этому вопросу: «Кто же может спастись?» Весь максимализм Нагорной проповеди, все Его притчи, переворачивающие привычные представления о праведности и благочестии, — все это, если воспринято не «благодушно», а всерьез, может погрузить нас в мрак отчаяния: я так не могу, мне это не по силам! Я — грешник, и нет мне никакого спасения. Все это потому, что мы все еще думаем не о спасении, а о само-спасении, мы внутренне пытаемся спасение заслужить, заработать и все время натыкаемся на свою несостоятельность. Но Иисус еще две тысячи лет назад сказал, что наше спасение — это не наша работа и доблесть, а дар благодати Божией. Богу возможно спасти нас, а не нам! Наша задача — довериться Его спасению, а не упорствовать в своем понимании путей праведности, позволить Ему вмешиваться в нашу жизнь на стадии принятия решений, а не на стадии «расхлебывания» последствий наших поступков. Собственно, это и есть та вера-доверие Богу, которая оказывается спасительной для нас.

Как всегда у Иисуса, сказано парадоксально. И даже шокирующе для слушателей. Неужели Он действительно хочет, чтобы мы расстались со всеми родственниками, бросили их ради Его Царства, в котором Он нам обещает получение большего количества детей, братьев и сестер, жен и родителей? Кстати, а зачем нам большее количество родителей?

Нет, чего-чего, а глупостей Иисус не говорил. Наверное, Он хочет нас вывести из нашей успокоенности, что вот, всё у нас нормально, есть семьи, родственники, которые нас любят, дети, которые будут нашим продолжением... Он хочет сказать, что всё это — только тень того, что может быть, что все наши отношения, построенные нами самими, слабы и недолговечны. Но если мы откажемся от этих наших отношений ради Божиего Царства, ради Его главенства среди нас, ради тех отношений, которые Он может построить между нами, то тогда мы не только не потеряем всех этих наших ближних, но по-настоящему обретем. Тогда мы будем действительно любить друг друга, а не обладать друг другом. И то, что возникнет между нами здесь, «в сие время», уже не будет подвластно времени и смерти, а перейдет вместе с нами в жизнь вечную.

Человек, которому Христос рекомендовал продать и раздать всё имущество, в общем, сам нарвался на такой совет. Ведь он сам, услышав от Христа знакомые от юности заповеди, захотел чего-то большего. Но вот на большее-то он оказался неспособен. Обычно, размышляя над этой притчей, мы задумываемся о возможности спасения для человека, привязанного к богатству или хотя бы ориентированного на земное благополучие. Это важная сторона притчи. Между тем мы очень часто, только вступив на путь духовной жизни, уже считаем себя уже освоившими "основы" и добиваемся чего-то ещё сверх того, что нам "уже ясно". Добившись же, мы понимаем, что сил для достойного несения нового служения у нас нет и идём на попятную.

Не стоит осуждать человека, переоценившего свои силы, но стоит помнить о том, что человеческих сил на служение Господу никогда не хватит, их даёт Он Сам. Вот только для того человека, о котором идёт речь, нежелание поступать согласно выпрошенному самим же совету привело к отходу от Христа.

Бедный богач. У него было все необходимое, чтобы быть нормальным, хорошим человеком. Но чтобы стать совершенным, ему нужно было «прыгнуть выше головы», совершить поступок, на который вряд ли отважится и бедный человек, не то что богатый. Так что ужас учеников вполне понятен: если для входа в Царство Божье нужно сделать такое, что легче «верблюду пролезть сквозь игольное ушко», то кто же может спастись? Иными словами, на кого рассчитана проповедь Христа, ради чего они ходят вместе с Ним? И даже если они сами оставили дом и семью ради Него, то достаточно ли этого для спасения? Ответ Иисуса парадоксален: спасение, невозможно для человека, но возможно для Бога. Значит Его Весть рассчитана на тех, кто сможет это понять и претворить в жизнь, хотя бы всем верблюдам пришлось лезть через игольные ушки...

Описанный в сегодняшнем чтении эпизод (ст. 18–30) вновь возвращает нас к теме богатства и бедности. Заданный Иисусу вопрос становится понятен в контексте того множества раввинистических школ, без которых невозможно представить себе религиозную жизнь евангельских времён. Главным вопросом для всех этих школ был вопрос о том, как обрести «жизнь вечную». Речь в данном случае шла, конечно, не о бессмертии души, а о том, как войти в мессианское Царство. Представители всех школ были, разумеется, едины в том, что касалось соблюдения заповедей и других норм Торы, но каждая школа предлагала также и свои рекомендации: особые молитвы или усиленный пост, или ещё что-то в дополнение к общепринятой религиозной практике.

По-видимому, обращённый к Иисусу вопрос был задан именно в таком смысле: какие дополнительные рекомендации Ты можешь дать для того, чтобы гарантированно войти в Царство? Спрашивающий, без сомнения, относился к Иисусу с уважением, иначе он едва ли назвал бы Его «учитель благий» (ст. 18). Впрочем, Иисус сразу же отклоняет такое несколько идолопоклонническое отношение к Себе, как к источнику некой особой религиозной истины (ст. 19), ведь Он никогда не собирался создавать никакой новой раввинистической школы, и Ему не нужно было, чтобы в Нём видели основателя нового религиозного движения. И Он, как видно, отнюдь не собирается давать обратившемуся к нему человеку никаких рекомендаций того рода, которые давали другие учителя (ст. 20). Но спрашивающий настаивает (ст. 21), и тогда Иисус говорит ему то единственное, что Он мог ему сказать (ст. 22).

Смысл сказанного прост: предай себя полностью, без остатка в волю Божию, а в знак решимости исполнить это откажись от всего, что имеешь. Конечно, дело было не только в имуществе как таковом, иначе у учеников не возникло бы вопросов (ст. 26–29). Они, очевидно, понимали, что бедность, о которой говорит их Учитель, есть состояние не материальное, а духовное. А Сам Иисус говорит, что достичь его одними человеческими усилиями невозможно (ст. 27). В самом деле, полнота смирения перед Богом возможна лишь тогда, когда человек полностью отказывается полагаться на что бы то ни было, кроме воли Божией, а такой отказ не по силам никому, если Сам Бог не поддержит отказывающегося в его решении. Но другого пути в Царство, как видно, нет. Религиозные средства здесь не помогут, необходим следующий шаг, и от решимости сделать его зависит возможность дальнейшего пути в Царство. Делающим его может казаться, что они теряют всё. Но решившись, они обнаруживают, что получили бесконечно больше того, с чем расстались: Царство, о котором говорит Иисус.

Что нужно, чтобы быть хорошим человеком? Ответ более или менее ясен даже для тех, кто не читал Писания — не обманывать, не убивать, уважать других... На этих принципах основаны наиболее здоровые человеческие сообщества. Да и чего большего можно пожелать людям, ведь без насилия и лжи мир был бы неизмеримо лучше... И все же находятся люди, для которых недостаточно этого. Они оставляют всё и совершают невозможное. Как мать Мария Скобцова, которая пошла в газовую камеру вместо другой женщины; как мать Тереза из Калькутты, своими руками заботившаяся о нищих и прокаженных в Индии; как множество мучеников, древних и современных, для которых их жизнь оказалась менее ценной, чем вера; как, наконец, сами апостолы, положившие жизнь на то, чтобы проповедать слово Христово всему миру. Что срывает этих людей с насиженных безопасных мест и толкает на путь святости? Как совершается это духовное прозрение? Как быть нам, много раз слышавшим евангельский призыв и оставшимся к нему безучастными? Как сделать, чтобы Иисус не прошел мимо нас, мимо нашей тьмы? — Может быть, как тот слепец, закричать в темноту: «Сыне Давидов, помилуй нас!».

Ответ Спасителя на вопрос о вечной жизни одновременно прост и сложен. Прост потому, что ничего нового Он не предлагает. Всё тот же старый, хорошо известный путь Торы — внешней и внутренней, путь соблюдения заповедей. То, что спрашивающему знакомо с детства. А вот дальше — неожиданное требование: раздать всё и идти за Ним, за своим Учителем. И тут спрашивающий останавливается. К такому шагу он не готов. А Иисус говорит о богатых, которым трудно войти в Царство. О каком богатстве тут речь? Спрашивающий был богат материально. Но вот апостолы — не богачи, а им всё же не по себе. Кто же может спастись?

Они, кажется, поняли Учителя правильно. Оставить всё — это не только о материальном. Ведь понятие бедности в яхвизме (как и в иудаизме эпохи Второго Храма) было весьма многогранным. Уже Исайя Иерусалимский о бедности говорил скорее как о духовном состоянии, чем как о материальном положении. И себя самого он считал бедняком, будучи придворным и аристократом высшего круга. Бедность — значит оставить всё. Вопрос Иисуса, обращённый к интересующемуся вечной жизнью: а сможешь ли ты оставить всё? И вопрос Петра: вот, мы всё оставили; что дальше? Тут дело уже не в имуществе.

Тут речь о том, чтобы отказаться от собственной жизни. Не от физической жизни — отказаться от неё означает отказаться лишь от конкретной формы собственного существования. Отказываться приходится от себя, а не от своей жизни. От того самого себя, который, как верит большинство религиозных людей, никуда не денется, даже если отнять земную жизнь. Вот от этого себя и приходится отказываться. От отдельной жизни, отдельного существования. И от всего, что с ним связано, что его определяет. От всего, что можно охарактеризовать словом «моё». А то, что остаётся — настоящее, чистое «я», которое и заметить-то удаётся не сразу, — это чистое «я» обретает другую, новую жизнь.

Входит в иной поток, бесконечно более мощный и чистый по сравнению с прежним. Где нет ничего своего в узком, земном смысле слова, но где каждому «я», каждому из нас начинает принадлежать вся полнота жизни большого Божьего мира, жизни Царства. Но для этого надо разжать волю, которой мы держимся за наше нынешнее подобие жизни. Это ведь именно она, судорожно сжатая воля, привязывает нас к жизни мира сего. И разжать её куда сложнее, чем разжать руку, держащуюся за верёвку, когда висишь над пропастью. Но иначе ничего не получится. Иначе — вечная привязка к подобию жизни, которое будет бесконечно истощать нашу душу и наше тело. И никакой свободы. А значит, и никакого Царства.

Сатана не способен придумать ничего нового, потому что в нем не заложено творческого начала. Все зло на свете есть пародия на добро, а сама смерть пародия на сон. В этом смысле очень понятны слова книги Экклесиаст: что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но [это] было уже в веках, бывших прежде нас (1:9-10). Если принимать эти вроде бы противоречащие эмпирическому материалу слова как то, что все новое – это проникновение Бога на землю, таковы все научные открытия (то, что в самом прямом смысле может быть названо новым), то становится возможным их понять. Так же и с сегодняшним текстом: весь его исконный смысл был просто взят и спародирован дьяволом в нашей церковной жизни. В результате теперь мы имеем не только мытаря и фарисея, но и псевдо-мытаря и псевдо-фарисея. Псевдо-мытарей узнать легко. Часто видишь как наши близкие друзья, готовые поведать нам свои задушевные тайны, начинают бить себя в грудь и говорить: это я во всем виноват, поделом мне, я такой, я сякой, я немазаный. Это либо истерика, либо позерство и в том и другом случае мы видим псевдо-мытаря. А вот с псевдо-фарисеями сложнее. С одной стороны, это настолько умные люди, что умеют различать псевдо-мытарей и решают, что раз так, надо просто перевернуть притчу из Евангелия верх ногами, и раз псевдо-мытарь плох, то псевдо-фарисей хорош. Конечно, они не приставляют приставки псевдо-, они как-то забывают о ней. Но давайте посмотрим канон на Притчу о мытаре и фарисее (5-ый глас) и увидим там такие слова: «Фарисеевы добродетели потщимся подражати, и поревновати мытареву смирению, во обою ненавидяще безместное мнение, и пагубу падений» (будем стараться подражать фарисеевой добродетели и мытареву смирению, в каждом из двоих ненавидя разное: непристойное (или нелепое) превозношение и гибельность грехов). Слова замечательные. Но если мы посмотрим в целом на канон, то это едва ли не единственное место, где сказано хорошо о фарисее (хоть в чем-то мы должны ему подражать). Конечно, подобный перекос порождает и перекос в умах: у одних в ту же сторону, у других в противоположную. А правда, как всегда, посередине. Поэтому стоит всегда хорошо помнить это молитвословие, в каждом давайте видеть хорошее и тому подражать.

В каком смысле призывает нас Иисус быть «как дети»? Чем так отличается детское восприятие мира от нашего? Намёк на ответ можно найти в притче о мытаре и фарисее. Казалось бы, фарисей говорит о себе сущую правду. Вряд ли он лицемерил, когда благодарил Бога за то, что он не таков, как стоявший рядом мытарь. Ни один фарисей никогда не позволил бы себе совершить осознанный грех.

Исключения, конечно, бывали, но в целом фарисеи, как люди глубоко и искренне религиозные, действительно старались избегать всякого греха. А стать мытарем, сборщиком налогов, сотрудничать с римской властью — в глазах фарисеев было очевидным грехом. И сам мытарь, надо заметить, вовсе в этом не сомневается: он лишь просит у Бога прощения за совершённые им грехи, даже не пытаясь оправдываться. Он не хуже стоящего рядом фарисея понимает, что кроме грехов ему нечего предъявить Богу. Фарисей в другом положении: ему есть что сказать Богу и есть за что Его благодарить. В самом деле: какой религиозный человек не благодарит Бога за ту жизнь, которую Он ему подарил?

По крайней мере, до тех пор, пока жизнь эта идёт более-менее размеренно и без особых кризисов или духовных срывов. Проблема тут не в том, кто с чем пришёл к Богу. Проблема в том, на кого смотрит фарисей и на кого мытарь. Фарисей смотрит на себя. Он перечисляет свои заслуги перед Богом — и любуется собой. Он как бы говорит Богу: посмотри, каким хорошим я у Тебя получился! Спасибо тебе, Господи, за то, что я вышел у Тебя таким хорошим. И даже в такой благодарности не было бы ничего плохого, если бы не одно «но»: общаться с Богом фарисею некогда. Он занят самопрезентацией. Он представляет себя своему Богу. А Бог хочет простого, обычного общения. Он и так знает каждого, Он знает, что религиозная жизнь фарисею удалась.

Ему важно, чтобы так же удалась ему и духовная жизнь. А для этого человеку надо смотреть не на себя, а на Бога. Даже если он человек очень религиозный — и, может быть, в первую очередь как раз тому, кто очень религиозен. Жить духовной жизнью можно, лишь глядя на Бога неотрывно. Как мытарь. Он кается в грехах — и не отрывает взгляда от Бога. Это главное. Бог сделает остальное. Непреодолимых грехов для Него нет. И вот тут детям проще, чем взрослым.

До известного возраста они обычно почти не обращают внимания на себя. На то, как выглядят в глазах окружающих. Они не сосредоточены на себе. Даже если ребёнок ярко выраженный интроверт, смотрит он не на себя. Он просто живёт в своём внутреннем мире — и смотрит на это самый внутренний мир, а не на себя. Вот эта отвлечённость от себя и есть важнейшее условие полноценной духовной жизни. Иначе смотреть на Бога неотрывно не получится — а такой взгляд есть необходимое условие спасения. Необходимое и, в общем-то достаточное: ведь для Божьей любви ничего невозможного нет.

Когда мы говорим, что Бог не такой, как мы, это не просто значит, что Он добрее, сильнее, мудрее нас. Это значит, что Он видит мир не так, как видим его мы. Когда перед нами оказываются одновременно благочестивый, честный, порядочный человек и богатый откупщик, на чьей совести немало слез и горя, наши симпатии непроизвольно оказываются не на стороне «нового русского». Именно на эту реакцию рассчитан рассказ о фарисее и мытаре — Бог видит по-другому, у Него другие представления о вере. Если один говорит: «Спасибо, что у меня все хорошо», а другой «Помилуй меня», то решающим моментом оказывается не благочестие, не соблюдения поста или других предписаний. Просто одному нужна похвала, а другому — любовь. Бог видит сердце каждого; мы же — хорошо, если видим свое.

Сегодняшнее чтение вновь возвращает нас к теме Царства и раскаяния. Смысловое ядро его составляет притча о мытаре и фарисее (ст. 9–14). Обычно смысл этой притчи связывают или с осуждением известного типа религиозности, или с осуждением самоправедности, той своеобразной религиозной гордыни, которая нередко заставляет религиозных людей смотреть сверху вниз на людей нерелигиозных, если не явно, то, по крайней мере, в глубине души.

Между тем, Иисус отнюдь не осуждает молящегося фарисея однозначно, Он просто говорит, что перед Богом кающийся мытарь всё же более прав, чем перечисляющий свои заслуги фарисей (ст. 14). По-видимому, фарисей не плох перед Богом сам по себе, плоха скорее его позиция, и, быть может, не столько перед Богом, сколько пред осуждаемым им мытарем (ст. 11). Собственно, фарисей, как всякий религиозный человек, делал немало полезного в духовном плане, и осудить его, к примеру, за строгое соблюдение заповедей никому бы, естественно, в голову не пришло. Проблема фарисея в другом: как очень многие искренне религиозные люди, он абсолютизирует свою религиозность, начиная видеть в ней единственный путь к Богу и считая её основой духовной жизни.

Но религиозность — всего лишь состояние души, и притом преходящее, как всякое душевное состояние вообще. А духовная жизнь — не состояние, а отношение, которое всегда предельно конкретно и далеко не всегда зависит от душевных качеств человека. И вот оказалось, что глубоко религиозный фарисей демонстрировал перед Богом свою религиозность, а мытарь просил у Него прощения, понимая, что он согрешил, и согрешил очень серьёзно. Конечно, тому, кто, как фарисей, соблюдает заповеди, легче установить отношения с Богом, чем тому, кто их нарушает. Но для этого надо эти отношения устанавливать, а не хвалить себя перед Богом за соблюдение заповедей. Казалось бы, фарисей так и делает, ведь он благодарит Бога (ст. 11), но если бы его внимание действительно было обращено на Него, он вряд ли стал бы сравнивать себя с тем, кто стоит рядом: отношения с Богом обычно поглощают человека целиком, и ему становится не до сравнения себя с соседом.

Мытарю нечего было Богу продемонстрировать, он мог лишь просить у Него прощения, и, парадоксальным образом, его отношения с Богом оказались более реальными и глубокими, чем отношения фарисея. Конечно, установить живые отношения с Богом не всегда легко, но, если постоянство просьбы заставляет прислушаться к себе даже людей, притом таких, которые «Бога не боятся и людей не стыдятся», подобно неправедному судье из притчи (ст. 1–5), то «достучаться» до Бога, уж конечно, сможет каждый, кто проявит достаточно настойчивости. А когда такие отношения станут реальностью, то реальностью станет и Царство, которое даёт человеку ту полноту жизни, которой не сможет ему дать никакая религия.

Библия — ироничная книга. Господь ставит нам в пример не великих праведников и пророков, в чеховскую вдову. Вот кто научит нас, как выжить в этом мире — любой управдом или зампрефекта подтвердит вам, что такие персонажи никогда не пропадут. Мы хорошо знаем о действенности этого образа из собственной жизни: например, если в доме сломается лифт, который РЭУ не хочет чинить. Вооружившись евангельской заповедью, взяв в руки телефон и начав названивать различным «неправедным судиям» по восходящей — управа-префектура-мэрия, мы наверняка сможем решить проблему довольно быстро. Если же мы вспомним, что «дозваниваемся» не чиновникам, которым, в сущности, на нас наплевать, а любящему Отцу Небесному, то волна радости и молитвенного дерзновения смоет всякое уныние с наших физиономий и сердец.