Мысли вслух на Мф 27:27-44

Сначала Христос был подвергнут издевательствам, совершённым «по закону», с соблюдением процедурных формальностей. В приверженности лицемерному «этикету» и вожди иудейского народа, и римский наместник друг друга стоили. Но вот Христос попал в руки воинов, не связанных «условностями», и они с удовольствием предались садистским развлечениям. Теперь зло стало проявляться во всей своей неприкрытости. К приговору, вынесенному иудеями, добавились побои от язычников. Представители всех типов тогдашнего человечества объединились , чтобы мучить Христа, но это и неудивительно: весь погрязший во грехе мир в озлоблении ополчился на Него.

Путь на Голгофу и сама Голгофа часто воспринимаются нами как образец физических страданий. Это так, но как назвать те испытанные Христом страдания, которые были вызваны непрекращающимся глумлением со стороны тех, кого Он возлюбил и за кого принял мучения? Ведь не только в дни предсмертных страданий, но и на протяжении всего Своего земного служения Он постоянно терпел издевательства. Путь на Голгофу начался уже в Вифлееме, и наши привычные попытки дать определения тем Его страданиям («моральные», «нравственные»), которые Он испытал помимо прямого физического насилия, сюда на подходят, они были невыразимо чудовищнее.

А ведь Он и теперь терпит от нас издевательства.

Для первых учеников Иисуса Его смерть требовала нового, христианского осмысления. Ведь предположение, распространенное среди их соотечественников, о том, что Иисус жил и умер напрасно, не достигнув Своей цели, было неприемлемым для тех, кто по опыту знал о Его победе. Это новое осмысление и отражено в евангельском рассказе. Здесь страдания и смерть Иисуса описаны в обрамлении библейских цитат из пророков и псалмов, показывающих, что торжество Мессии должно предваряться Его унижением, что Его страдание — не признак неудачи или поражения, а признак истинного Помазанника, Который действует не военной мощью или невероятными чудесами, а Духом Отца, становясь не карателем грешников, а жертвой за грехи мира. В современной культуре тезис о том, что миссия Иисуса провалилась, что Он умер напрасно (см., например, оперу «JC-Superstar», или несколько иную трактовку в «Мастере и Маргарите») распространен почти так же, как среди жителей Иерусалима первого века. Новым ученикам Христа необходимо заново ответить на этот вызов — жить так, чтобы было ясно — смерть Иисуса исполнена смысла, а Его Воскресение стало реальностью для многих сердец.

Первосвященники и старейшины насмехаются над Распятым как раз за то, как Он являет Свою милость к ним. Ведь если бы Он вдруг сошел с креста, «спас Сам Себя», то разве устояли ли бы они перед Его славой? Но Он умирает, как самый обычный разбойник, открывая многим из Своих преследователей и врагов возможность жить — и дожить до того момента, когда они смогут понять свою ошибку и обрести прощение и спасение. Смерть Сына Божьего — следствие человеческой свободы — принять Искупителя или убить Его. Но именно в этой свободе открывается Божье уважение и любовь к человеку.

Каждый из евангелистов описывает распятие и крестную смерть Спасителя по-своему. И если в других евангелиях упоминаются, к примеру, стоявший у креста любимый ученик или раскаявшийся разбойник, то в Евангелии от Матфея никаких такого рода упоминаний нет. Евангелист отмечает лишь, что уже после смерти Иисуса некоторые из тех римских солдат, что стерегли Распятого, были поражены и испуганы, признав, что Он был «воистину Сын Божий» (ст. 54). Впрочем, упоминает он и женщин, но в его описании они все «смотрят издали» (ст. 55–56), так что у креста не оказывается никого, кто мог бы поддержать Его хотя бы просто своим присутствием.

Такой финал вполне укладывается в общую концепцию евангелиста, который всю историю последних дней и часов земного служения Спасителя описывает как историю предательства и отступничества. И в момент Его крестной смерти верные или стоят вдали, или, как Иосиф из Аримафеи, появляются тогда, когда всё уже кончено (ст. 57–61). А у подножия креста лишь радующееся зло и торжествующая тьма (ст. 39–44). Такая картина на фоне описаний других евангелистов могла бы, возможно, показаться излишне, почти до схематизма, контрастной, если бы не логика священного автора, который и всё земное служение Спасителя рассматривает как конфликт Царства с теми силами, которые противостоят ему, желая уничтожить Того, Кто принёс Царство в мир.

С этой точки зрения то, что происходит у подножия креста, увы, никак нельзя назвать чем-то из ряда вон выходящим. Здесь мы видим всё и всех, с чем и с кем приходилось сталкиваться Иисусу на всём протяжении Его земного служения. Здесь и злые насмешки ничего не понимающих и не желающих понимать людей из уличной толпы (ст. 39–40), и злорадство религиозных ригористов, и насмешки учёных теологов (ст. 41–43), и даже глумление тех, кому глумиться уж никак не пристало — разбойников, распятых рядом с Иисусом (ст. 44). А роднило всех этих, столь разных, людей одно: неприятие Царства. Каждому из них оно мешало по-своему, и вот теперь они все собрались у креста, чтобы порадоваться победе — мнимой победе над Тем, Кто самой Своей жизнью не давал им покоя.

Конечно, о том, что победа мнимая, никто из них не догадывался. Ведь в их мире, в мире, где место было всему и всем, кроме Христа и Царства, их победа действительно была абсолютной. Она обращалась в ничто в другом, большом, Божием мире, но об этом большом мире насмехающиеся над Распятым или не знали вовсе, или имели о нём самые приблизительные и смутные представления. И потому Воскресение было для них громом среди ясного неба. Таким же, каким, вероятно, станет для многих возвращение Спасителя. Быть может, даже для многих из тех, кто считает себя христианами.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.