Новость дня на 14 Ноября 2018

Наверное, вы сразу заметили, как резко охладели афиняне к Павлу, когда он начал говорить о воскресении. Действительно, греческие философы готовы были признать существование единого благого Бога, имели понятие о Логосе, как о некоем посреднике между Единым и человеческим умом, но мысли о том, что Логос — человек, и о воскресении человеческого тела были им совершенно чужды. Разве Павел не знал этого? А ведь он был всесторонне образованным человеком, знакомым с эллинистической философией. Значит, он сознательно идет на риск, что его не поймут и не примут — настолько важным оказывается для него весть о воплощении Сына Божьего, о Воскресении из мертвых, о победе над смертью. Без этого не может быть христианства, без этого бессмысленна проповедь, здесь не возможен никакой компромисс.

Сегодняшнее чтение, помимо прочего, рассказывает нам о попытке Павла проповедовать Христа настоящим язычникам, никогда ничего не слышавшим ни о Мессии, ни о Боге Авраама (ст. 16 – 34). Прежде ему приходилось иметь дело с язычниками, так или иначе связанными с Синагогой и знакомыми с иудейской религией, теперь же, в Афинах, он встретился с представителями философских школ, с которыми ему, вероятно, ещё не приходилось дискутировать (ст. 18). Атмосфера в Афинах располагала к философским диспутам, и Павел, как видно, не преминул этим воспользоваться (ст. 19 – 21). Он решил опереться в своей проповеди на тот факт, что в Афинах в те времена существовали алтари, посвящённые, как было на них написано, «неведомому богу». История их уходила корнями в глубокую древность: афинское предание, известное уже в античную эпоху, связывало их со случившейся в незапамятные времена эпидемией чумы, от которой жители города никак не могли избавиться. Они приносили искупительные и очистительные жертвы всем богам, каких знали, но эпидемия не прекращалась. И тогда горожане соорудили алтари и принесли жертвы тому самому «неведомому богу», имени которого они не знали, но который, как они думали, мог избавить их от бедствия. Трудно сказать, было ли это предание известно Павлу, но, во всяком случае, он заговорил о Боге Авраама именно как о том самом «неведомом боге». И, вполне вероятно, ему удалось бы убедить слушавших его философов, если бы он не упомянул о Воскресении (ст. 30 – 32). Ответом апостолу были насмешки и недоумение. И дело было не в том, что собравшиеся в афинском ареопаге философы были как-то особенно враждебны христианству или Церкви: большинство из них почти наверное ничего о них не слышали. Проблема была в философском мышлении как таковом. Любая философская система, даже такая, в основе которой лежит духовный опыт, по определению рационалистична, она невозможна вне логического мышления, а у логики есть свои, чётко очерченные, рамки. Павел же, говоря о Воскресении, вышел далеко за их границы: ведь Воскресение в рамки формальной логики не укладывается. И слушавшие его философы тут же это заметили, отказавшись обсуждать то, что, по сути, действительно не является предметом философии. И лишь немногие решились, не ограничиваясь философией, пуститься в исследование неведомых философам глубин (ст. 33 – 34). И нашли Царство, которого не могла им открыть никакая философская система.

Судя по словам Луки, афиняне евангельской эпохи были во многом похожи на нас. Речь идёт, в частности, и о том отношении к философии и вообще к вопросу об истине, который был им свойствен. Афины издавна славились своей философской школой: достаточно вспомнить имена Сократа, Платона, Аристотеля. И хотя история греческой философской мысли начинается отнюдь не в Афинах, именно Афины стали символом античной философии. А между тем уже во времена Сократа и Платона в греческой философии начались те процессы, которые в конечном счёте привели её к сущностному вырождению. Нет, конечно, афинская Академия продолжала существовать, её ликвидировал лишь Юстиниан в VI в. н.э. особым указом, желая тем самым оказать услугу Церкви (услуга, правда, оказалась медвежьей, но это уже другая история). Но вот сама философия изменилась кардинально. Справедливости ради надо сказать, что и за пятьсот лет до Павла, во времена Сократа он, Сократ, был единственным в своём роде искателем истины. Уже тогда в город потянулись софисты, готовые за сходную (обычно немалую) плату обучить всех желающих «мудрости», которая в их интерпретации сводилась обычно к словесной эквилибристике, навыки которой помогали владеющему этим искусством «доказать» всё, что угодно. Искателей истины, подобных Сократу, и в те времена, и во все другие были единицы. Но если античность всё же знала и Сократа, и Платона, то позже на философию вообще перестали смотреть, как на поиск истины, она стала обычной профессией, и во времена Павла философов интересовали уже не вопросы добра и зла или смысла жизни, как Сократа, а упражнения в интеллектуальной эквилибристике, сделавшие философию своеобразным интеллектуальным спортом, а философов — участниками состязаний в построении метафизических систем и словесных поединков, целью которых была, с одной стороны, защита, а с другой — опровержение неких, чаще всего имеющих мало отношения к духовной жизни и к жизни вообще, тезисов. Зрители же, приходившие посмотреть на такие состязания, ходили на философские диспуты примерно так же, как их менее образованные и более грубые современники ходили в цирк посмотреть на бой гладиаторов. Неудивительно, что в такой аудитории, где ни о Боге, ни о Царстве, ни даже об истине никто не думал, у Павла практически не нашлось благодарных слушателей. Вопрос об истине всерьёз может поставить лишь тот, для кого поиск истины — вопрос жизни и смерти. А среди любителей философских диспутов в Афинах таких, как видно, было ничтожно мало.