Мысли вслух на Мк 14:1-72

Дело идет к развязке. Все определеннее проявляются истинные черты героев, их подлинные желания. Книжники и фарисеи уже больше не спорят. Они проиграли все споры. И это их не убедило, не остановило, не заставило сомневаться. «Отродье змеиное», как назвал их Иоанн. Долго спорили они с Истиной, теперь остается только убить ее. Они, наконец, открыто поняли свое настоящее желание — «взять хитростью и убить». Они давно сделали это в своем сердце. Они озабочены только тем, чтобы народ о них не подумал ничего плохого.

Женщина же, «которая была известна в городе, как грешница», могла бы бояться гнева и осуждения. Ей невозможно скрыть свои пороки. Но как раз она приносит драгоценное миро. Порыв ее сердца неудержимо влечет ее к Иисусу. В нем выражается все: любовь, благодарность, раскаяние. Она не думает о том, что о ней скажут люди.

Иуда идет, наконец, чтобы осуществить свое предательство. Он тоже принял решение.

Что еще может успеть Иисус сделать для нас, для Своих учеников, для людей? Что Он вообще мог сделать? Отдать Себя Самого. Остаться с нами. Пасхальная Трапеза с учениками продолжается по сей день. Иисус приходит к нам, как и обещал, в Таинстве Евхаристии. Завет с Богом — Новый Завет — обновляется за каждой Литургией. Хлеб и Вино, преображенные Его Духом, питают и насыщают каждого: «...и пили из нее все». Он остается верен до конца и во веки веков. И ликует наше сердце после причащения, как и у учеников: они «воспели хвалебную песнь».

Но вместе с тем, еще одна тема проходит сквозь отрывок — тема предательства. Иуда предает. Петр отречется. Ученики скорбят и сомневаются в себе: «не я ли?». Они не знают, что там в их сердце. Хотелось бы «умереть с Ним», но, оказывается, — не получается. Они пока не могут определиться. А мы?

И почему все время это происходит с нами? Нам отдано все: мудрость, истина, любовь, жизнь. А мы сомневаемся, отрекаемся и часто предаем. Возможно ли остаться верными до конца? Какое наше решение? Что в нашем сердце?

Сегодняшнее чтение включает несколько эпизодов, связанных между собой одной темой — темой верности и предательства. Начинается оно рассказом о женщине, помазавшей Иисуса драгоценным ароматическим маслом («миром») (ст.1–11). Примечательно, что описанию самого события предшествует здесь упоминание о желании первосвященников и книжников убить Иисуса (ст.1–2), а сразу после него следует упоминание о предательстве Иуды (ст.10–11), так что рассказ о помазании Иисуса и рассказ о предательстве Иуды сливаются воедино, становясь одним рассказом. Предательство Иуды в рассказе евангелиста оказывается как-то связано с поступком женщины, возлившей миро на голову Иисуса. Казалось бы, никакой связи здесь быть не может, тем более, что мысль о предательстве, как это обычно и бывает, должна была зародиться в голове Иуды гораздо раньше окончательно принятого решения. Но вполне возможно, что именно в тот момент что-то в сложившейся ситуации послужило последним толчком, после которого он и решается осуществить давно задуманное. Подсказкой в данном случае может быть упоминание того недовольства, которое явно обнаружили некоторые из присутствовавших, считавшие такую трату драгоценного масла слишком расточительной (ст.4–5). Но Иисус сразу же всё расставляет по местам: вначале Он Сам, а уже потом — помощь нищим (ст.6–9). И тем самым указывает нам на один из важнейших законов духовной жизни: конкретные живые отношения с Богом и со Христом важнее всего, а всё остальное, даже столь важное, как дела милосердия, — всего лишь следствие этих отношений. Нищие будут в мире всегда, планы полностью избавить мир от нищеты— утопия, и благотворительность, очевидно, не имеет перед собой такой цели, она лишь средство для чего-то иного, способ выражения своей любви к ближнему, который нуждается в помощи. А если это глубоко личное отношение к тому, кому помогаешь, исчезает, благотворительность перестаёт быть делом любви и становится абстрактной идеей, которой, конечно, тоже можно служить, как и всякой идее, но которая в таком случае перестаёт быть милосердием в евангельском смысле. Евангельская любовь не идея и не эмоция, это отношение, и потому, в отличие от идей или эмоций, нередко довольно абстрактных, она всегда предельно конкретна. И потому на Тайной Вечере, где это отношение Иисуса к Своим ученикам выявляется во всей полноте, хлеб и вино становятся Его Телом и Его Кровью (ст.22–25). Ведь всякая священная трапеза у верующих евреев всегда была, прежде всего, выражением духовного единства и братской любви — того самого, что именно в евангельской любви достигает своей предельной полноты. И чем яснее выявлялось это единство и эта любовь, тем больше было в такой трапезе духа и меньше чистой, неодухотворённой природы. Но любовь обычного человека никогда сама по себе не достигает той полноты, которая в состоянии полностью преобразить природу и одухотворить её. Это доступно лишь Тому, Кто несёт в Себе всю полноту Божию и может любить до конца, так, что в Его отношении к тому, кого Он любит, непреображённой природе уже нет места. И тогда перед нами уже не хлеб и вино, как бывало раньше, а Тело и Кровь, совершенно реально соединяющие нас с Тем, Кто пришёл, чтобы дать нам Царство. Но как раз именно эта глубина отношений и может оказаться невыносимой для того, кто не готов довериться до конца. Невозможно идти за Иисусом только во имя идеи; без личных с Ним отношений, без той любви, которую Он дарит каждому, кто готов Ему поверить, такой поход может окончиться только духовным крахом. По-видимому, именно это и случилось с Иудой, который, вполне возможно, и готов был принять Иисуса как вождя и идейного вдохновителя, но, похоже, совершенно Его не любил. И это отсутствие любви привело Иуду к духовному краху, которое в его случае обернулось предательством Учителя. А толчком, очевидно, послужило именно то, что Иисус указал на Себя как на то главное, что есть у Его учеников. Ведь тут как раз и нужно было принять Самого Иисуса, не как вождя движения или носителя идеи, но именно Его Самого, как Личность, как Человека, Которого нужно было просто полюбить, полюбить по-человечески, как любят друзей. Полюбить — или предать. Выбор, перед которым в какой-то момент своей духовной жизни оказывается каждый, кто решился по какой-то причине пойти за Иисусом. Выбор, от которого зависит, быть ли нам в Царстве или во тьме.

Поступок женщины, умастившей голову Спасителя драгоценным ароматическим маслом, вызывает в глазах Его учеников скорее неодобрение, чем поддержку. Иисус между тем указывает ученикам на то, что женщина сделала хорошее и правильное дело, приготовив Его тело к погребению: Он ведь знал, что Его земной путь близится к завершению, чему никак не могли до конца поверить апостолы. Между тем против Него уже составляют заговор, а Иуда уже готов совершить своё предательство. Ученики ничего этого не знают, но дело не только в их незнании. Дело ещё и в том своеобразном религиозном утилитаризме, который может проявиться как законничество, или как морализм, или просто как своеобразная «религиозность добрых дел». Сам Иисус определяет ситуацию и логику поведения учеников одним простым замечанием: нищие — говорит Он им — будут у вас всегда, а Я нет.

В этих словах содержится простая, краткая и предельно ёмкая оценка религиозного утилитаризма как духовного явления. Чем был для апостолов Христос — тогда, в тот момент, который описывает евангелист? Учителем? Несомненно. Мессией? Конечно: в мессианстве Мессии никто из них не сомневался. И всё же ученики были гораздо больше озабочены вопросом того, что и как им делать, чем вопросом тех отношений, которые соединяли их с Учителем.

Что главное в христианстве? Правильный ответ: Сам Христос, и все мы сегодня этот ответ знаем, по крайней мере, теоретически. Апостолы ещё не могли его узнать теоретически — в их времена не было катехизисов, не было правильных ответов на правильные вопросы о христианской жизни. Между тем религиозное сознание само по себе настраивает человека на утилитарно-прикладной лад. Религия, если исключить из неё все, связанное с живым откровением, вообще штука достаточно прагматическая: она ведь ставит себе целью установление полезного для человека взаимодействия с высшими силами — ни больше, ни меньше.

Польза же предполагается вполне практическая — хорошие урожаи, множество детей, успех военный и торговый. Или — уровнем выше — хорошая мораль и хорошие законы, на основе которых можно построить хорошее общество, чтобы в нём хорошо жилось. Или, наконец, — уровнем ещё выше — удобный и практичный инструментарий для обеспечения хорошей жизни не только в этом мире, но и в мире ином, будь то религиозные обязанности или «добрые дела».

Вот и христианство в своей истории нередко вначале превращалось в религию, а потом становилось религией практических дел. Продать масло и раздать деньги нищим — это оттуда, из того самого религиозного утилитаризма. Иисус же призывает учеников отвлечься от «добрых дел» и посмотреть на Него — на Того, без Кого любые дела будут добрыми только в кавычках, и поставить на первое место отношения с Ним — то, что и должно стоять на первом месте.

В чтении сегодняшнего дня Христос останавливает тех, кто вслух и при Нем осуждает женщину за то, что она возлила масло Ему на голову. В Евангелии есть всего несколько примеров такого приношения дара Христу. Первыми были волхвы в день Его рождения. Христос говорит людям, осуждающим женщину: «что ее смущаете?». Бывает такое, когда в каком-то порыве души, в устремлении сердца мы совершаем личные и искренние поступки, за которые бываем осмеяны и осуждаемы. Эта женщина в какой-то молчаливой любви и открытости сердца возлила драгоценное масло. Принесла дар. «В целом мире сказано будет, в память ее». В тексте мы не находим ее слов. Но Христос говорит: «она сделала, что могла: предварила помазать Тело Мое к погребению». Эта женщина — один из тех немых свидетелей и делателей Христовых, таких же как те, кто дал осленка перед входом Господним в Иерусалим, комнату, где Он мог есть Пасху. И эта женщина стала свидетелем пути Христа. Пути жизни Христа, казни, погребения и Воскресения в славе и ко спасению мира.

Одно из уникальных и бесконечно ценных и дорогих нам свойств Евангелия от Марка заключается в том, что он подмечает жизненные, или даже можно сказать житейские детали, казалось бы, незначительные, но всегда оказывающиеся наполненными огромного смысла. Помните, как он единственный из синоптиков подмечает, что слепой Вартимей сбрасывает верхнюю одежду, прежде чем подойти к Иисусу. Здесь же, в нашем сегодняшнем чтении, он единственный подмечает, что женщина разбила сосуд. Простой, очень зрительный образ, но он исполнен глубочайшего смысла. Давайте на нем остановим сегодня молитвенный взгляд. Зачем она это сделала? Первый возможный ответ, чтобы больше в этот сосуд никогда ничего не было налито. Это замечательное толкование, встречающееся в современной экзегезе, наверное, в полной мере верно. Этим она совершила полноту момента. Но позволим себе еще одно толкование. Вспомним, что эта женщина грешница, как ее рисуют евангелисты. А что такое для нее это состояние греха? Вспомним псалмы. «От всех врагов моих я сделался поношением даже у соседей моих и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня. Я забыт в сердцах, как мертвый; я — как сосуд разбитый, ибо слышу злоречие многих; отвсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою (Пс 30:12-14)». Цельность сосуда, из которого изливается миро на главу Иисуса, и разбитость его, как только он перестает служить Ему. Цельность у Бога, разбитость в руках греха. Да просто невозможность, ненужность вещи (и человека, «я — как сосуд разбитый»), если она не служит Христу.

Приближается праздник, и происходит разделение. Оно не только в том, что противники Христа, готовящие убийство, возможной реакцией народа на кровопролитие в праздник обеспокоены куда больше, нежели самой чудовищностью расправы. Разделение и в том, что размежевание, предсказанное Учителем, происходит среди Его учеников.

Вылив на Иисуса драгоценные благовония, женщина совершает поступок экстравагантный, непрактичный, не соответствующий понятиям о нормальном поведении. Реакция учеников соответствует «здравому смыслу»: почему бы не использовать такую ценность на нужды благотворительности? Иоанн свидетельствует о том, что так высказался Иуда, но Марк говорит о некоторых учениках. Значит, замешательство было групповым. Впрочем, разве иной была бы и реакция большинства из нас?

Зримое проявление любви с её безумствами смутило учеников и стало одним из тех камней, на которых один из них споткнулся. Но не всегда можно расчётливо обосновать веру, надежду и любовь, а между тем как часто те, кто ими руководствовался, совершали невозможное.

В повседневности, конечно, не требуется отвергать ни экономность, ни деловую трезвость — у них законное место в мире. Вот только не стоит забывать и о банкротстве расчётливого Иуды.

Неужели Иисус предлагает нам, зажав в кулаке рубль и поставив рядом Его — здорового, высокого, сильного — и вот этого нищего — грязного, больного, полураздетого — сделать выбор и отдать рубль Иисусу? Да нет, конечно, из всего, что Он говорит, вытекает совсем другое: когда есть выбор сделать что-то доброе этому конкретному, рядом стоящему Иисусу или какому-то вообще абстрактному нищему — то выбор должен быть сделан в пользу Иисуса. Когда же мы стоим лицом к лицу с конкретным нищим, который протягивает к нам свою руку, то никакого выбора вообще нет, потому что Сам Иисус сказал: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».

Церковная история знает немало споров о предназначении Церкви, о стоящих перед ней задачах, о роли её в обществе. Кстати, именно помощь нищим и обездоленным (то, что сегодня называют обычно социальным служением) считалась одной из важнейших форм церковной деятельности. Но Иисус, оценивая поступок женщины, помазавшей Его миром, указывает на нечто более важное, что есть у Церкви: на Себя Самого. Что же означают Его слова о том, что Его мы «имеем не всегда»? Конечно, речь идёт и о том, что ждало апостолов впереди, когда Ему Самому придётся пойти на крест. Но дело, наверное, не только в этом. Дело ещё и в том, что социальные проблемы, среди которых и нищета, существовали и будут существовать столько же, сколько существовало и будет существовать падшее человечество. А вот Царства в мире никогда не было и никогда не будет, оно приходит в мир извне, и приходит не само: его приносит с Собой посланный Богом Мессия. Поэтому и главной задачей Церкви во все времена было нести Царство в мир и свидетельствовать о нём. Все остальные формы церковной деятельности — лишь средство для решения этой главной задачи, ведь всё остальное, чем занимаются церковные общины, вполне можно было бы препоручить другим организациям, напрямую с Церковью не связанным. А вот свидетельствовать о Царстве и нести его в мир, кроме Церкви, не может никто. Потому и Иисус обращает внимание Своих учеников на то, что является основой и смыслом существования их общины — на Себя и на Царство, которое Он принёс в мир.

Говоря о нищих, которых Его ученики имели всегда, и о Себе, Которого они имели с собой не всегда, Иисус обращает внимание на ту систему приоритетов, которая свойственна нормальной христианской жизни. Главная проблема тут заключается в том, что христиане во все времена смотрели на христианство, во-первых, как на религию по преимуществу, и, во-вторых, как на религию практическую, религию «добрых дел».

Такому взгляду немало способствовало то, что Сам Иисус в центр ставит любовь — к Богу, к Нему Самому и друг к другу. На практике нередко о любви к Богу и ко Христу забывали, а любовь к ближнему понимали именно как религию «добрых дел». Конечно, о любви ко Христу тоже формально помнили, но она подразумевалась как-то само собой — ведь, в отличие от тех же нищих, Ему, кажется, никакой помощи не надо, тем более теперь, после воскресения, после вознесения, после того, как Он уже восседает одесную Отца, тогда, как ближние пребывают в состоянии куда менее выигрышном и нуждаются в той самой практической помощи.

Если же в христианской истории акцент делался на любовь ко Христу, она нередко выливалась во что-то слащаво-эмоциональное, а порой и прямо чувственное, так, что люди, наблюдавшие такую религиозность со стороны, резонно думали, что лучше было бы идти путём практического служения, путём религии «добрых дел», чем предаваться такой странной, а иногда и нездоровой религиозной экзальтации. Обычно это формулировалось в том смысле, что любовь ко Христу и к Богу подразумевается сама собой, а проявляется она в тех самых «добрых делах» на пользу ближнего. Иисус же между тем напоминает Своим ученикам, что христианство в первую очередь предполагает интенсивные отношения с Ним Самим, а уже потом всё остальное.

Любовь — не эмоция и не экзальтация, она — воля и духовное состояние, однако само собой такое духовное состояние не появляется и не поддерживается, его нужно взращивать, и тут необходима постоянная сосредоточенность на Христе и на отношениях с Ним, сосредоточенность волевая, а не интеллектуальная и не эмоционально-чувственная. Любовь как духовное состояние рождается из этих отношений и поддерживается этим волевым усилием, она, как и всякая любовь, предполагает целенаправленные духовные усилия и духовную работу двоих.

Все же и всякие добрые дела, чтобы быть добрыми без кавычек, должны быть производными от любви, связывающей ученика с Иисусом, они должны делаться и существовать в пространстве связывающих делающего их с Иисусом отношений. Нищие действительно найдутся всегда, а вот будут ли отношения — зависит от человека. Потому и обращает Иисус внимание учеников на Себя: ведь без Него «добрые дела» останутся добрыми в кавычках, как бы ни старались делающие их люди «ради Христа».

При чтении евангельских рассказов о Тайной Вечери и обо всём, что последовало затем, невольно задаёшься вопросом: могло ли быть иначе? А если не могло, если «Сын Человеческий идёт, как написано о Нём», не означает ли это, что никто ни в чём не виноват, что все участники тех событий лишь разыгрывали некую, не ими написанную, драму, предопределённую заранее, так, что никто из них ничего не мог в ней изменить? Но почему же тогда Сам Иисус, говоря о неизбежности происходящего, тут же прибавляет: «но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предаётся»? Может быть, всё же есть неизбежность и неизбежность? В самом деле, после грехопадения земной путь Мессии не мог быть беспрепятственным, он так или иначе должен был окончиться страданиями и смертью. И всё же даже при таком положении вещей каждый свободен принять то решение, которое считает правильным. Да, в падшем мире в каждой общине неизбежно находится свой Иуда; но это не предопределяет конкретного выбора конкретного человека, с которого именно поэтому не снимается ответственность за сделанный им выбор. К тому же, никто из участников той драмы, совершенно очевидно, не думал ни о каком предопределении, красивые рассказы в стиле Леонида Андреева тут неуместны, и это, быть может, страшнее всего. Иисус просто мешал многим, мешал по разным, но вполне земным причинам. А если так, то, как ни печально это признать, на месте Его гонителей потенциально мог бы оказаться любой из нас. Выбор остаётся всегда. Главное, чтобы он оказался правильным.

Слова Спасителя о собственном пути и о том, кто Его предаст — что лучше бы такому человеку вообще не родиться на свет — приводят Его учеников в смятение. Как бы ни были они, по собственным их словам, готовы умереть за своего Учителя, всё же ни один не усомнился в том, что может стать предателем — даже Пётр, который не раз выражал такую готовность вслух и с полной уверенностью. Похоже, опыт собственной несостоятельности, к тому времени уже накопленный всеми апостолами, кое-чему их научил.

Они не раз убеждались в том, что без Учителя не могут ничего, и теперь, перед лицом, как они думали, грядущего восстания и большой мессианской войны, ученики вдруг осознали реальную возможность оказаться без поддержки в самый опасный момент: ведь их Учитель, совершенно очевидно, собирается куда-то уйти, и с Собой Он их не зовёт, а значит, по крайней мере, некоторое время им придётся провести без Него. Кто знает, что может случиться за время Его отсутствия… Иисус же, очевидно, имеет в виду другое: Он говорит не о слабости, а об осознанном предательстве, о предательстве, совершённом Иудой. При этом Иисус прямо говорит: Его путь определён заранее, но это отнюдь не снимает ответственности с предателя. Тут перед нами антиномия падшего мира и того зла, в котором он лежит.

После грехопадения зло для падшего мира стало неизбежностью, а потому и путь Спасителя оказался предопределён, так же, как и Его смерть — предопределён, разумеется, не Отцом, Который зла не творит, а тем злом, в котором лежит мир. Войдя в мир до конца и совершенно реально, Спаситель неизбежно должен был столкнуться со злом, которое для Него стало реальностью в той мере, в какой Он соприкоснулся с миром, а значит, во всей полноте — ведь и наш падший мир стал для Него реальностью во всей полноте, хотя Он этой реальности и не создавал.

Однако даже в таком мире, лежащем во зле, человек всё же свободен в выборе. Одно дело слабость падшей природы, и совсем другое — осознанный выбор. Если человек осознанно выбирает зло, он несёт за свой выбор полную ответственность без скидок на обстоятельства — будь то мировое зло в целом или конкретная ситуация в частности. Вот об этом и напоминает Иисус ученикам, преломляя с ними хлеб во время Тайной Вечери.

Спаситель однажды говорил о том, как важно, чтобы душа, уподобленная выметенной горнице, будучи избавлена от нечистого духа, не оставалась незаполненной. И вот Христос приходит в приготовленную горницу, чтобы наполнить её Своим присутствием, чтобы в чистом месте накануне Своих страданий через Хлеб и Вино соединить с Собой учеников, соединить, зная их сердца, предвидя смятение предстоящей ночи...

Когда ученики услышали, что один из них совершит предательство, они стали спрашивать друг у друга: кто? не я ли? Тревожная совесть заставила каждого всмотреться в себя, и никто не упрекнул Учителя ни в предвзятости, ни в несправедливости Его обвинений.

Даже будучи брошенным ближайшими учениками, Он Телом и Кровью Своими продолжал быть соединён с ними. Будучи оставлен всем миром, Сам Он никого не оставил.

Как часто задают вопрос: «Чем же виноваты Иуда, Пилат и первосвященники, если Иисусу все равно надлежало пострадать и быть убитым? Ведь иначе бы Он не умер».

Здесь все перевернуто. Не потому эти люди становятся убийцами, что Иисусу надо умереть, а потому Иисусу надо умирать, что люди — убийцы. Человек своим грехопадением принес в мир человеческую смерть, более того, первая смерть человека — не от болезни, не от землетрясения, а от руки брата. Мы все грешники, а грех — это смерть, мы все — убийцы. И Единственный не-убийца, пришедший в этот мир, был обречен. Но ужасает внутренняя тьма (а значит, и «качество» жизни) тех, кто становится исполнителями этой акции мира сего.

Декларируемая готовность учеников умереть за своего Учителя резко контрастирует с их неготовностью к духовному усилию. Они заявляют, что готовы умереть за Него, но не выдерживают даже короткой сосредоточенной молитвы, о которой Он их просит. Ничего удивительного тут нет: эмоциональный порыв ведь по сути своей и по природе совсем не то, что реальное духовное усилие. Такое духовное усилие необходимо во всяком реальном деле, в то время, как воображение, рисующее нам картины того, как мы будем его делать, духовного усилия почти не требует.

Потому-то реальные подвиги и оказываются настолько труднее воображаемых, даже если человек к ним, как ему кажется, внутренне готов. В данном же случае ситуация осложнялась ещё и тем, что ученики не понимали своего Учителя. Они всё ждали, когда начнётся та самая мессианская война, о которой столько говорили в народе. Они по-прежнему ждут Царства на земле — и будут ждать его до самой Пятидесятницы, даже в день Вознесения задавая Спасителю всё тот же вопрос: ну, теперь-то Ты восстановишь Царство Израиля?

На самом деле их всех ждёт нечто совершенно иное, чего они пока даже представить себе не могут. Вот эта неготовность и лишает учеников духовных сил. Проблема тут в том, что невозможно прилагать духовные усилия к тому, что не является реальным. Воображаемая ситуация для любого настоящего духовного усилия — то же, что призрак для человека, вооружённого мечом или даже автоматом: они существуют в разных реальностях, и все попытки воздействия на призрак реальным оружием заканчиваются ничем.

Такими же бесполезными оказываются духовные усилия, направленные на разрешение воображаемых проблем или на устранение воображаемых опасностей в воображаемых же ситуациях: они лишь обессиливают человека духовно, не оставляя ему сил на решение проблем реальных. Нечто подобное произошло и с учениками: вместо того, чтобы просто идти за Учителем шаг в шаг, вслушиваясь в Его слова и не пытаясь ни понять, ни вообразить, ни рационально осмыслить то, что не поддаётся ни пониманию, ни осмыслению, они продолжали выстраивать собственные картины реальности, не имевшие никакого отношения к действительности.

В этой реальности они и жили — радуясь воображаемым радостям, пугаясь мнимых опасностей, готовясь к выдуманным подвигам. Между тем Учителю надо было от них не так уж много: сосредоточенной молитвы, которая могла бы стать Ему реальной духовной поддержкой, но на эту реальность у учеников не хватило духовных сил — все они ушли на воображаемые подвиги в воображаемой ими грядущей мессианской войне.

Как часто сказанное «вообще» воспринимается лучше, чем адресованное лично. Пророчество о предстоящем предательстве вызвало у учеников живой отклик и подвигло их ещё раз всмотреться в себя. Но нелицеприятное предупреждение, адресованное лично Петру, было им отвергнуто. В его возражениях слышится горделивая обида: да не может этого быть, ведь я такой хороший!

И тут же Пётр задремал, оставив Христа один на один с гефсиманской богооставленностью. Подойдя на минуту, Спаситель называет его не Петром, но Симоном. В этот момент Симон Ионин уже (но и ещё) не каменная скала...

Задавшие себе вопрос: «не я ли?» разбежались, но они и не обещали не дрогнуть ни при каких обстоятельствах. Они проявили слабость, но не совершили предательства и не отреклись.

Как часто нам бывает невыносимо услышать от окружающих горький упрёк, сразу хочется оспаривать неприятные обвинения. Но не приняв невыносимую правду о себе, вряд ли можно избавиться от собственного мусора.

Сегодняшний отрывок посвящён тому, о чём нам обычно совсем не радостно думать и отнюдь не приятно вспоминать — человеческой слабости. Ведь молитва Иисуса в Гефсимании обнаружила не только страдания души Самого Иисуса, но и слабость Его учеников, которые оказались совершенно не готовы Его поддержать (ст.33–41). Примечательно, что все они в конце концов разбежались (ст. 50 – 52), хотя совсем ещё недавно дружно выражали готовность умереть вместе со своим Учителем (ст.27–31). Конечно, проще всего было бы объяснить всё горячностью и, быть может, юношеским максимализмом, который нередко подводит их обладателя в самый неподходящий момент. Но среди апостолов были люди разного возраста и темперамента, и многие из них были уже далеко не мальчиками. Очевидно, высказанная апостолами решимость следовать за Иисусом, если потребуется, до смерти, была плодом не одних лишь эмоций. И всё же в тот момент, когда Учителю так нужна была поддержка, ученики, даже самые близкие, не выдержали и уснули. Но чего же они не выдержали? Напряжения ожидания? Бессонной ночи? Наверное, и этого тоже. Но было и другое: здесь, в Гефсиманском саду, они впервые увидели своего Учителя таким — страдающим, изнемогающим от тоски, умоляющим Отца о пощаде, о том, чтобы уготованная Ему чаша как-нибудь, каким-то невероятным чудом всё же Его миновала. Они всегда и везде видели Учителя сильным — и вдруг, совершенно неожиданно, увидели Его слабым. Они привыкли всегда надеяться на Него, опираться на Него во всех перипетиях, какие выпадали до сих пор на их долю, — и вот теперь вдруг Учитель Сам просит у них помощи и ищет у них опоры. К этому апостолы, были, очевидно, не готовы. Они, конечно, готовы были умереть рядом с Ним, но, вероятно, думали, что это будет героическая смерть в борьбе за торжество того Царства, о котором так много и часто говорил Учитель, а не бессмысленная гибель в ещё даже не начавшейся войне. Неудивительно, что единственной реакцией одного из учеников на появление тех, кто пришёл арестовать Иисуса, был удар мечом (ст.47): если погибать, то всё же в бою. А когда оказалось, что боя не будет, все тут же разбегаются, не видя больше смысла оставаться там, на месте, как казалось тогда апостолам, полной и окончательной катастрофы. И вот теперь-то, когда апостолы разбегаются, становится понятным и то, почему ни один из троих не смог выдержать, не заснув, молитвы Учителя: они, очевидно, не хуже Самого Иисуса поняли, что их ждёт совсем не то, чего они ожидали. Это было невозможно вынести, и, как нередко бывает в такие минуты, сознание их просто отключилось, не выдержав напряжения. Быть может, и бежали апостолы совершенно неожиданно для себя, как случается порой с человеком в состоянии шока, когда он просто не знает, как реагировать на сложившуюся совершенно неожиданно ситуацию. И здесь перед нами очень поучительный пример, раскрывающий основную причину всякой человеческой слабости: духовная неготовность принимать ситуацию такой, какая она есть. Как правило, мы бываем готовы к тому, чего ожидаем, и совершенно не готовы к неожиданностям. А между тем именно готовность к неожиданностям предполагает готовность духовную, а не просто психологическую. К тому, чего мы ожидаем, мы приготовляем себя заранее, разрабатываем возможные модели поведения, готовим ответы на возможные вопросы. Иногда это работает, но важно помнить, что наша психика — такая же часть природы, как и наше тело. А наше духовное «я», подлинный центр нашей личности, то, что в Библии называется сердцем, проявляет себя тогда, когда все домашние заготовки, все планы и ожидания оказываются несостоятельными и ненужными. И здесь начинается самое для нас важное: ведь только тогда, когда решение принимается нашим духовным «я», оно может быть правильным в любой, даже самой неожиданной ситуации. И тогда становятся невозможными ситуации «случайной» измены и бездумного, «автоматического» предательства.

После Пасхальной трапезы Иисус с учениками пошел в селение Гефсимания. Там Он попросил учеников подождать, пока Он помолится. Иисус часто уединялся на молитву, но сейчас поддержать Его Он взял самых близких Ему учеников: Петра, Иакова и Иоанна. На горе Преображения они стали свидетелями Божественной славы Учителя (Мк 9:3-8). На этот раз им открывается в полноте человеческая природа Спасителя, впервые перед ними предстает Учитель, нуждающийся в обычной человеческой поддержке. Но они не в состоянии были оказать ее: дремота сковала их.

Иисус знал, что Его ждет. Час Его приближался, и все человеческое восстало против. Пав на колени, Он молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей. Навсегда останется загадкой тяжесть пережитой Спасителем борьбы между человеческими чувствами и Божественной волей. «Но не чего Я хочу, а чего Ты», — смог выговорить Иисус. Возвратясь к троим ученикам, Он находит их спящими и говорит: "Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна". Отойдя от учеников, Он опять молился, произнося те же слова, пока любовь к Отцу не укрепила Его.

Далее Евангелие повествует о том, как один из двенадцати поцелуем предал Учителя, о том, как со словами «но да сбудутся Писания» Иисус отдал Себя в руки воинов, пришедших арестовать Его, и как в полной растерянности все ученики бежали. Но каким-то особенным образом доносятся до нас слова Христа, сказанные и нам: «Бодрствуйте и молитесь, дух бодр, плоть же немощна». Только бодрствуя и молясь, мы сможем, преодолев все наши страхи перед будущим, перед непонятным, вместе со Христом сказать нашему Небесному Отцу: «Но не чего я хочу, а чего Ты».

Предательство совершилось, на Иисуса, как на разбойника, организована облава. Попытка одного из учеников защитить Христа по правилам мира сего пресечена Им Самим.

Вероятно, арестовавшие сами не верили, что Христос начнёт активно сопротивляться. Но меры предосторожности выдают другой страх: страх неведомого, страх другой жизни, которую принёс этот непонятный проповедник, наконец, страх всмотреться в себя и увидеть понимание собственной неправоты. Страх, заставляющий приписывать своей жертве самые чудовищные нелепости, только бы заглушить голос совести.

Бегство апостолов во время ареста Иисуса обычно объясняют страхом и трусостью. Между тем у нас нет оснований думать, что все они были настолько трусливы — по крайней мере, евангельские рассказы об этом не свидетельствуют. Совсем наоборот: некоторые из них, и в первую очередь Пётр, были настроены весьма решительно — тот же Пётр, к примеру, в момент ареста Учителя схватился за меч, и, одобри его Иисус, вполне возможно, если не все, то большинство учеников так или иначе Петра бы поддержало. Апостолы были готовы к восстанию и к войне, они готовы были драться, защищая своего Учителя, и в этой войне готовы были за Него умереть.

Проблема была в том, что никакой войны впереди не было. Иисус не собирался воевать, Он даже не собирался защищаться от людей, пришедших Его арестовать. Мессианская война, к которой внутренне готовились апостолы, существовала лишь в их воображении — и в этом была главная проблема. Они готовились к одному, а на самом деле с ними произошло совсем другое — в такой ситуации духовный срыв не только возможен, но и почти неизбежен.

Точнее, он неизбежен настолько, насколько человек погружён в свою воображаемую реальность, насколько много (или, наоборот, сравнительно мало) тратит он духовных усилий на то, чтобы в ней существовать. Для учеников картина нарисованной ими мессианской войны была настолько реальна, что они даже представить себе не могли никакого другого развития событий. Пётр хватается за меч именно потому, что его картина реальности в сложившейся ситуации предполагала только один возможный вариант действий. Между тем Иисус действует совершенно иначе, не так, как ожидают апостолы.

Вот тут-то они и теряются: что, в самом деле, остаётся делать солдатам, когда их командир не только не пытается сопротивляться, но сам, абсолютно добровольно, сдаётся в плен? Сдаваться вместе с ним? Это абсурд, не вмещающийся в сознание. Выстроенная апостолами реальность рушится у них на глазах, и они бегут — бегут потому, что в такой ситуации ничего другого им не остаётся. Иисус же, видя их духовное состояние, ещё во время Тайной Вечери не сомневался, что всё будет именно так — ведь в падшем мире это всё так понятно и так по-человечески.

Схватив Иисуса, Его привели в дом Каиафы. Чтобы предать Его смерти требовалось согласное свидетельство хотя бы двух людей, но это было непросто. Наконец, нашлись те, кто, исказив слова Христа, сказали: "Мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворный и через три дня воздвигну другой, нерукотворный»(ср. Ин.2.19). Но и этого оказалось недостаточно. Подсудимый ничего не отвечал, как и пророчествовал Исайя (Ис. 53.7). Первосвященник недоумевал: «Что Ты ничего не отвечаешь?» (ст. 60). В ответ — молчание. «Ты ли Христос, Сын Благословенного?» Что Он скажет? На этот раз ответ прозвучал твердо, уверенно: «Я; и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных». Этого было более чем достаточно. Признавая себя Мессией, Иисус осуждал Себя на смерть. Богохульство — преступление, по иудейским законам достойное смерти. Первосвященник, разодрав одежды, как делали иудеи в знак горестной печали или становясь свидетелями кощунства, сказал: «На что нам еще свидетелей?». Иисус был признан повинным смерти.

Петр все это время был во дворе, одна из служанок узнала его: «И ты был с Иисусом Назарянином», — сказала она. Петр любил Учителя всей душой. Движимый этой любовью, пошел он за Учителем к дому первосвященника. Петр готов был даже умереть за Него (Мк.14.31). Но сейчас тот, кто станет первым из апостолов, поддался страху. Все было не так, как ожидал Петр. «Не знаю, не понимаю, что ты говоришь», — ответил он служанке. Еще дважды за этот день отрекся он от Учителя. Дважды пропел петух, и он, вспомнив пророчество Христа, вышел и горько заплакал. Как часто и мы поддаемся страху и готовы отречься от Господа, во многом из-за того, что Его действия не укладываются в наши представления о Нем.

Евангельская история суда над Иисусом интересна не столько своей необычностью, сколько, увы, своей обыденностью. История знает немало инсценированных и политически мотивированных судебных процессов, и в этом отношении в суде над Иисусом ничего нового или удивительного нет. Но зачем понадобился этот процесс храмовой верхушке? Ведь без её участия он вообще не мог бы состояться. Казалось бы, Иисус подал немало поводов к ненависти религиозным ортодоксам, да и храмовое священство Его деятельностью было явно обеспокоено. И всё же одного этого беспокойства было бы недостаточно: ведь решение о смертной казни было в те годы в Иудее не столь уж частым, а приговор пришлось бы подавать на утверждение римским властям, известным своей юридической дотошностью. Это было совсем не то, что тайно организованное покушение: дело приобретало общественную и политическую огласку. К тому же, у храмового священства неприязнь к Иисусу едва ли могла иметь собственно религиозную окраску: эти люди традиционно сдержанно и даже скептически относились к пророческим книгам вообще и к пророчествам о Мессии в частности, а Священным Писанием считали лишь собственно Тору (Пятикнижие). Мессианские ожидания Синагоги Храму были во многом чужды. И потому каждое мессианское движение они рассматривали с исключительно религиозно-политической точки зрения, что и неудивительно: ведь именно Храму (точнее, Первосвященнику) принадлежала тогда в Иудее высшая политическая власть; выше был только представитель Рима — прокуратор (им и был в то время упоминаемый в Евангелии Понтий Пилат). А с точки зрения большой политики любое мессианское движение было нежелательно, на этом сходились и прокуратор, и Первосвященник, ведь любое такое движение легко могло перерасти в восстание против Рима, что в конце концов и произошло в 70 г. н.э. Но представители Храма, и прежде всего сам Первосвященник, вели свою игру, используя распространённые в народе мессианские ожидания и связанную с этими ожиданиями религиозно-политическую напряжённость в Иудее для давления на римскую власть и для выторговывания себе политических уступок. Эту политическую игру они считали благом для Иудеи и для еврейского народа, а главной своей задачей в ней — держать процесс под контролем с тем, чтобы, с одной стороны, добиться от Рима как можно большего, а с другой — не дать ему повода для прямого военного вмешательства в ситуацию. А Иисус оказался в этой игре всего лишь разменной монетой: Его проповедь меньше всего могла представлять собой угрозу Риму, но на Его примере можно было бы продемонстрировать римской власти активную борьбу с нарушителями порядка и спокойствия в Иудее. А заодно избавиться от раздражающей и Храм, и Синагогу фигуры. Так, походя, играя в политику, храмовая верхушка предала на смерть посланного Богом Мессию-Христа.

Сгустилась тьма, и началась череда лжесвидетельств. Лжесвидетельствует отрекающийся Пётр. Многие лжесвидетельствуют перед синедрионом. Но не нашлось никого, кто дал бы достоверное свидетельство, уличающее Его в злых делах.

И когда умолкли клевета и передёргивания, прозвучало Его свидетельство о Себе Самом. Прозвучало не с самого начала разбирательства, а только тогда, когда все версии уже высказаны и пора делать выбор: принять или отвергнуть правду, пришедшую от Бога.

Можно строить версии, продумывать варианты ситуаций, окружать себя придуманным мирком, но рано или поздно приходит час выбора, от которого не уклониться. Тот, кто надеется уклониться, отвергает правду самим уклонением от выбора.

«Суд» над Иисусом можно назвать судом лишь в кавычках. Совершенно очевидно, что никто в Синедрионе не собирался ничего выяснять по существу и ни в чём разбираться. Евангелист прямо говорит: Синедрион собрался, чтобы осудить Иисуса, осудить любой ценой, даже если для этого нужно будет прибегнуть к лжесвидетельству. Откуда такая ненависть? Да и ненависть ли это?

В известном смысле безусловно: все собравшиеся тогда в доме Каиафы хотели, чтобы Человек, представший перед ними, исчез с лица земли. Однако ненависть тут была холодно-расчётливой, в ней не было ничего личного, была лишь политика и религиозно-политические интересы. Нередко храмовую верхушку представляют себе и другим как каких-то инфернальных злодеев. Будь оно так, нам сегодня было бы спокойнее — нас ведь инфернальными злодеями никак не назовёшь.

На самом же деле, к сожалению для нас, тут всё страшнее: Иисуса убивают самые обычные, хоть и высокопоставленные, люди, из самых обычных, вполне земных, а не каких-то «потусторонних», интересов, интересов религиозной политики и политики вообще, которые называют обычно «высшими», но которые не перестают при таком названии оставаться вполне земными. Он просто мешал храмовой верхушке — мешал в той сложной игре, которую она вела с римской властью, с Синагогой, с зелотами. Иисус в этой игре оказался тем внесистемным фактором, который мог всё испортить, и с Ним надо было что-то делать. Весь ужас ситуации заключался в том, что «судьям» Иисуса было решительно всё равно, кто перед ними. Это и впрямь мог бы быть самый обычный учитель или проповедник, которого ждала бы та же самая участь.

Никто в Синедрионе не собирался убивать Мессию, там лишь хотели убрать с дороги мешающего большой политике человека — а «убрали» в итоге именно Мессию. Оно и понятно: убийство есть убийство, и убийство всякого невинного человека такой же грех, как убийство Мессии. Это в падшем мире жизнь человека выдающегося оценивается иначе, чем человека незаметного, а в Царстве другая арифметика. Мессия умирает как самый обычный человек потому, что каждый человек ценен для Бога так же, как Он.

Зачем Пётр идёт на двор дома первосвященника? Чего он хочет? Теперь, когда стало ясно, что не будет никакого восстания, никакой мессианской войны, к которой внутренне готовились ученики, никакие попытки освободить Иисуса, разумеется, не могли иметь никакого смысла. Как и зачем можно было освободить того, кто сам добровольно сдаётся в плен? Пётр просто хочет посмотреть, что будет дальше, может быть, ещё раз увидеть Учителя, если получится, понять, что вообще означает все происшедшее. Он уже не думает о восстании, а вместе с тем забылось и многое из того, что говорилось во время Тайной Вечери.

Да, там, во время той трапезы, он обещал Учителю верность до конца, если надо, до смерти, но тогда ведь всё было совсем иначе, тогда Пётр, как и другие апостолы, жил в иной реальности, пусть и выдуманной ими самими, но для них абсолютно реальной. Теперь же та реальность рухнула, а в этой, другой, для Петра новой, всё было иначе, а всё прежнее потеряло смысл и значение, оно вообще рассеялось, как мираж. Вот тут-то, вдруг, как снег на голову и настигают апостола слова «и ты был с Ним».

Слова неожиданные, они звучат как бы из прошлого, из того прошлого, где он, действительно, готов был умереть рядом с Учителем, но где было восстание, мессианская война, подвиги и героизм, а в конце — то Царство, где все они будут править вместе с Ним, с их будущим Царём. Теперь вот прошлое ушло, но почему-то из него долетают слова — слова, напоминающие о данных ещё так недавно Учителю обещаниях… но ведь этого больше нет, этого больше не может быть, почему вообще звучат слова из прошлого? Был, не был, какая разница теперь, когда всё в прошлом, когда всё кончилось, не успев начаться? Вот тут-то и звучит петушиный крик. Тот самый, который, согласно широко распространённому у разных народов поверью, разгоняет все тёмные, ночные силы, предвещая появление солнца.

С этим криком Пётр как будто просыпается — новая реальность становится для него уже вполне реальной, он вспоминает слова Учителя о петухе, сказанные во время Вечери. Тут-то и оказывается вдруг, что предательство остаётся предательством — пусть даже оно совершено невольно, как бы во сне. Это, конечно, не осознанное предательство Иуды, но всё же измена — неожиданная для самого Петра. У него была единственная, быть может, последняя возможность сохранить верность Учителю — и он её упустил. Было отчего заплакать.

Пётр не ограничился отрицанием знакомства с Иисусом, он стал клясться и божиться и в результате усугубил отречение богохульством ложной клятвы.

Во многих евангельских эпизодах слова, произнесённые Петром, оказывались высказанными от лица всех апостолов. Так было, например, когда он от имени всех исповедал Иисуса Христом, Сыном Бога Живого. Считать ли, что и слова отречения он произнёс не только от своего имени?

Если так, то это значит, что в разных ситуациях он выражал не только данные апостолам свыше веру и мудрость, но и их старые человеческие слабости. Тогда выходит, что и позор он принял также за всех дрогнувших, за всех устыдившихся своей веры, а не только за свою слабость. Но, похоже, и осознать падение ему довелось глубже других. И значит, покаянные слова любви ко Христу Пётр впоследствии произнёс не только за себя.

Может быть, и не только за апостолов...

Большая политика маленького человека не замечает — так было всегда, и это давно известно. В падшем мире путь Мессии мог быть лишь путём маленького человека. Оно и понятно: Он ведь Сам говорил, что Его Царство «не от мира сего». А если так, то для падшего мира Он — никто, а Его Царство — ничто. И обходятся с Ним соответственно — не как с великим никто, а как с никто самым обычным. Так, как обошлись бы со всяким маленьким человеком в те времена и в том месте.

Да и в любом другом тоже — по форме, может быть, иначе, а по сути так же. Арест Иисуса, приговор Синедриона, утверждение приговора Пилатом как представителем Рима, сама позорная казнь — всё это было обычным, типичным, такое могло в те времена произойти в Иудее с кем угодно при схожих обстоятельствах. Пилат ничего лично против Иисуса не имеет, Он даже ему где-то симпатичен, но для высокопоставленного чиновника, конечно же, есть вещи поважнее личных симпатий и антипатий.

Он понимает: Иисус ни в чём не виноват, но какое это имеет значение, когда речь идёт об интересах… если не Рима, то, по крайней мере, его собственной, Понтия Пилата, карьеры? Ссориться с храмовой верхушкой, идти наперекор возбуждённой ею народной толпе? Чего ради? Во имя справедливости? Пилат, по-видимому, был скептиком и циником, как большинство высшего римского общества в те времена. В высшую справедливость он, судя по всему, не верил так же, как не верил в истину — и то, и другое было для него относительно.

Он мог бы, если это было безопасно, блеснуть показным благородством и принципиальностью, может быть, умел даже быть добрым и щедрым, пока то и другое его не особо обременяло и ничем ему не грозило. Тут, однако, угроза была: у первосвященника и его окружения могли быть свои связи в Риме, и кто знает, как посмотрят там на прокуратора, попустительствующего опасным проповедникам… Луше было перестраховаться, а судьба какого-то бродячего учителя — кого она волнует? Так и проходит путь на крест — через ненависть одних и равнодушие других.

Суд Пилата — один из ужаснейших моментов евангельского повествования. Судьба Иисуса из Назарета уже совершенно не зависит от Его учения и отношения к Нему иудейских авторитетов. Что Он сделал и что сказал — все это уже не имеет значения. Господь сталкивается здесь с созданной людьми безликой машиной, построенной из баланса сиюминутных интересов людей и их карьерных соображений. Даже вопрос об ответственности Пилата выглядит бледным и не слишком осмысленным... И, конечно, поражает несовместимость Бога и этой безликой машины. Поведение всех участников процесса, кроме Самого Господа Иисуса, дает нам очень яркий пример того, что такое несвобода. Даже Пилат, делающий вид, что все зависит от его решения, несвободен. Ведь его действия определяются обстоятельствами. Прямо перед ним стоит Сын Божий — а он функционирует, а не живет. В известном смысле это очень поучительный момент, потому что большинство из нас так или иначе принимают участие в жутковатой работе этой социальной машины.

В ситуации, приведшей к распятию Иисуса, самым для нас пугающим оказывается, быть может, именно то, что оно произошло довольно обыденным образом. Обыденным в том смысле, что распяли Христа не какие-то ужасные злодеи или служители дьявола ради неких таинственных, им одним известных целей, а самые обычные люди, которыми двигали самые обычные, человеческие побуждения и интересы. Будь всё иначе, мы могли бы чувствовать себя непричастными к смерти Спасителя; но оказывается, что в принципе любой из нас мог бы оказаться к ней причастным, сделай мы неверный выбор в той или иной, вполне конкретной, жизненной ситуации. Что двигало теми, кто хотел избавиться от Иисуса? Для одних, как, к примеру, для некоторой части фарисейского братства, Он был разрушителем религиозных устоев и традиций и уже поэтому заслуживал смерти. Для других (для храмовой верхушки, к примеру) Он был угрозой национальному спокойствию и благополучию, а если так, пусть Он умрёт ради народного блага и спокойствия (Ин 11:50). А для Понтия Пилата Он был всего лишь угрозой его личному благополучию и карьере: какой смысл «ссориться с народом», если проще сделать так, как требует орущая толпа, и тем самым эту толпу успокоить (ст.5–15)? Да и представители Храма здесь, дело может дойти до Рима, а тогда, пожалуй, от обвинений так просто не отмоешься (Ин 19:12)… Все эти мотивы и соображения двигали людьми во все времена, здесь нет ничего нового. Но в ситуации, когда приходится выбирать между Христом и чем-то, что Его заслоняет, эти человеческие мотивы и соображения становятся самым настоящим орудием дьявола, и действует это орудие тем эффективнее, чем оно незаметней. И особенно опасным оно становится, когда речь заходит не о простом человеческом эгоизме, а о таких высоких, хотя и несколько абстрактных понятиях, как «народное благо» или «религиозная традиция». Конечно, ни забота о народном благе, ни сохранение религиозной традиции сами по себе не плохи. Беда случается, когда они выходят на первый план, становясь самоцелью. Стоит только поставить народное благо впереди Бога и Христа, как теряется и то, и другое (судьба Иудеи и Иерусалима в 70 г. н.э. — яркое тому свидетельство). И религиозность не сохранить, сделав её единственной целью — она духовно выродится и умрёт. Но самым страшным оказывается даже не гибель религии и не социальная катастрофа. Самым страшным оказывается то, что этому предшествует: отказ от Бога и от Христа. Тот самый отказ, который и обрекает Спасителя на крест.

Стоя перед Пилатом, Иисус не оправдывается. Это не удивляет, ведь то, что отвергли члены синедриона, Пилату воспринять ещё труднее.

Не найдя вины на Христе, Пилат тем не менее амнистирует не Его, а Варавву, которого требует народ. Вообще-то Пилату нет дела до желаний завоёванных провинциалов, но вот конъюнктура потребовала к ним подольститься. До сих пор даже многие христиане повторяют языческую пословицу: «Глас народа — глас божий», забывая или не зная народную же мудрость: «Глас народа Христа распял». В тот день явный язычник Пилат и вроде бы знающая Писание иудейская толпа объединились в неприятии Истинного Бога во имя зыбких ближайших интересов.

Писание не говорит о дальнейшей судьбе освобождённого Вараввы. А между тем он стал первым из грешников, кого Христос спас, умерев вместо него. Варавва принял спасение не для вечной жизни, а для временной земной, и мы не знаем, воспользовался ли он шансом на полное спасение. Но вслед за Вараввой теперь каждому из нас этот шанс дан жертвой Иисуса. Как мы им воспользуемся — решать нам самим.

Марк, может быть, наиболее драматично описывает сцену Пилатова суда над Иисусом. Здесь все четко, быстро, ни у кого не возникает сомнений, каждый вполне уверен в своей правоте. И сразу открываются истинные лица всех участников драмы.

Первосвященники уже давно вынесли свой приговор Иисусу. Их задача — привести его в исполнение руками римской власти. Они «обвиняли Его во многом», хотя в Синедрионе осудили Его именно за то, что Он назвал Себя Христом. И вот старейшины народа Божьего из зависти к «лидеру-конкуренту» отрекаются от своего Единственного Царя перед лицом земной власти.

Пилат, поставленный охранять римскую законность, отлично знает, что Иисус не сделал никакого зла, в отличие от мятежника Вараввы, знает истинные мотивы всех обвинений, знает, что народ еще недавно признавал Иисуса царем. Он прямо спрашивает у толпы, которая хочет, чтобы он отпустил Варавву: «Что же хотите, чтобы я сделал с Тем, Которого ВЫ называете Царем Иудейским?»

Толпа, отрекаясь от своего недавнего царя, кричит: «Распни Его!» Пилат, угождая толпе, отдает Царя Иудейского на казнь.

Иисус идет на смерть не из-за ложных обвинений, а именно за то, Кем Он воистину является. Он прямо отвечает на вопрос Пилата: да, Он Царь, а все, кто Его осуждают — против истинного Царя. На этом суде выявляется правда о каждом: о старейшинах, о Пилате, о толпе. В отношениях со Христом оказывается явной правда о том, кто мы и с кем мы. Наш суд над Ним, на самом деле, - Его суд над нами.

Чем руководствовался в своих действиях первосвященник, более-менее ясно. Главной его задачей было поддержание того, что сегодня мы назвали бы «религиозным миром», а проще говоря, сохранение статус-кво. Конечно, оно было отнюдь не идеальным, подспудная вражда между представителями разных направлений в иудаизме того времени продолжала тлеть, вспыхнув ярким пламенем в 70 г., но всякий религиозный политик всегда старается сохранить хотя бы видимость мира и порядка даже там, где, в сущности, уже давно нет ни того, ни другого. А ведь был ещё Рим, интересы и влияние которого тоже надо было учитывать, и которому надо было доказывать собственную значимость, в том числе и тогда, когда дело касалось сохранения законности (разумеется, римской) и порядка (тоже, разумеется, римского). Так кого же защищать первосвященнику? За кого заступаться перед римскими властями? За Иисуса или за Варавву? Варавва, конечно, «бунтовщик», судя по контексту, из тех воинственных зелотов, которым не указ ни Храм, ни Синагога, у которых свои духовные лидеры, признающие лишь одну форму отношений с языческой властью и со всяким, кто её поддерживает или идёт с ней на компромисс: священную войну. Но и с ними можно до времени играть в политические игры, в чём-то поддерживая, в чём-то осуждая. Вот теперь лучше было бы выступить на их стороне: пусть знают, что храмовая верхушка блюдёт их интерес, конечно, в рамках возможного. А Иисус — кто за Ним? Он — лишь несостоявшийся вождь несостоявшегося мессианского движения, «реальные политики», светские и религиозные одинаково, легко списывают со счёта таких политических неудачников. А что же Пилат, представитель Рима, носитель и выразитель римской законности и правопорядка? Он, конечно, понимает, что этот странный Проповедник уж точно ни в чём не виноват, тем более, по римским законам. Но Он один, Его не поддерживает никто, а на стороне Его противников — религиозный фактор, против Него Храм и Синагога. Мир с ними Риму важнее какого-то неизвестного Пророка. Да ещё Его называют «царём Иудеи», пусть и с насмешкой, но кто знает… Примерно так, наверное, рассуждали «реальные политики», религиозные и светские, каждый на своём месте, делая свой выбор. И, вовсе о том не думая, готовили крестный путь Спасителю мира.

Сегодняшнее чтение, возможно, поможет нам в какой-то степени осмыслить наиболее острый вопрос, стоящий перед человеком: как всемогущий Бог допускает существование страданий, зла, причем страдают всегда самые чистые, невинные люди? Сегодня нам приоткрывается то, как Бог относится ко злу в мире. Мы читаем, как Сам Господь проходит через самую гущу человеческого страдания. Он сходит с небес, чтобы разделить с человеком всю черноту, весь ужас его одиночества и боли. Иисуса оставили Его ученики, Он проходит через издевательства солдат, позорное шествие к месту казни, мучительное распятие на кресте. Чтобы до конца испить всю горечь человеческих мук, Он отказывается пить притупляющее боль вино со смирной. Царь всей земли, Сын Божий «к злодеям причтен». Он не сходит с креста, чтобы пройти через самое страшное — «Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» — через тьму богооставленности отпавшего человечества. После этого Он — как каждый из нас — погружается в холод смерти. Завеса в храме, отделявшая Бога от людей, разорвалась: Сын Божий до конца прошел человеческий путь. Немногие оставшиеся ученики хоронят Его, как всякого из смертных.

Таков ответ Бога на существование страданий на земле. Он не просто сочувствует, Он полностью со-страдает нам, страдает с нами и за нас.

Здесь также и наш ответ — христиане, каждый в свою меру участвуя в страданиях Христовых, сострадают миру, участвуя таким образом в искупительной жертве Христа, а через это — и в Его Воскресении.

В евангельском рассказе о распятии Спасителя особое впечатление производит описание того торжества, которое переживают все ненавидевшие Иисуса во время Его земной жизни. А тем, кто Его любил, остаётся лишь скорбеть и плакать. Конечно, это кажущееся торжество, оно лишь резче оттеняет то, что произойдёт уже совсем скоро, через три дня, когда всё встанет на свои места. Но эти три дня ещё должны пройти, их надо прожить, а ведь никто даже из ближайших учеников Иисуса не ожидал Воскресения. И дни эти проходили тем тяжелее, что торжество сил зла не было какой-то условностью или инсценировкой; оно было таким же реальным, как и сама смерть Иисуса на кресте. В сущности здесь, у подножия креста, соприкоснулись между собой две реальности, два мира: большой Божий мир и отделившийся от него маленький и ограниченный мирок тех, кто Богу противостоит. Но для тех, кто оказался в этом маленьком мирке, он всегда кажется единственной реальностью. И в этой реальности торжествует именно зло, и торжествует настолько реально, насколько реален сам этот мирок. Физически большой Божий мир и маленький мирок тех, кто Богу противостоит, могут находиться в одном пространстве и в одном времени, принадлежащие к ним могут видеть друг друга и друг с другом говорить. Но духовно это два разных мира, и в день Страшного суда различие между ними, прежде видимое лишь немногим, становится очевидным для каждого: большой Божий мир становится тем Царством, о котором говорит Иисус, а маленький мирок тех, кто Богу противостоит, — внешней тьмой из евангельской притчи. Во внешней тьме торжествует смерть, в Царстве — жизнь. И кажущаяся столь реальной в маленьком мирке победа тьмы оказывается настоящим, полным её поражением в большом Божием мире в день Воскресения. А в каком из этих миров жить, каждый решает для себя сам, так же, как решали те, кто в день смерти Спасителя стоял у подножия креста.

Смерть Христа на кресте многим кажется загадкой. Она и в самом деле загадочна, и, если сегодня она нам такой не кажется, то лишь потому, что евангельские рассказы стали нам привычны. Привычны настолько, что мы уже не задумываемся над их тайной, воспринимая всё в них описанное как общеизвестное и само собой разумеющееся. На самом же деле смерть Иисуса — событие совершенно невероятное. Не смерть на кресте — тут как раз всё объяснимо греховностью падшего человечества, а тот факт, что смерть вообще стала для Него реальностью. Дело даже не в том, что Он богочеловек — Божья полнота в Нём могла скрыться, могла стать для Него Самого неосознаваемой, и лишь Ему одному известно, что Он в этот момент пережил. Нам состояние богооставленности знакомо и даже в известном смысле привычно, и наша испорченная грехом природа адаптировалась к такому ненормальному для себя существованию, но о Нём такого сказать никак нельзя: Он родился и рос, осознавая в Себе Божью полноту, и лишиться её было для Него испытанием, которого мы просто не в состоянии себе представить.

Дело ещё и в том, что для человеческой природы вообще, а для преображённой человеческой природы, какова человеческая природа Спасителя, особенно, смерть — явление противоестественное. Нам она кажется естественной и в известном смысле для нас она действительно является таковой — но лишь в том смысле, в каком для наркомана, например, является «естественным» присутствие в его организме наркотика, его убивающего. Для нормальной же человеческой природы смерть является чем-то противоестественным, а для природы преображённой и прямо невозможным.

Как же тогда мог умереть Спаситель — даже с точки зрения Свой собственной человечности? Смерть для Него, очевидно, никак не могла стать реальностью, если бы только… если бы только Он Сам, абсолютно добровольно, исполняя волю Отца, не согласился бы и не решился бы в неё войти. Соприкоснуться с ней. Добровольно сделать её для Себя и для собственного Своего существования настолько же реальной, насколько реальной она является для нас помимо нашей воли.

Сделать это ради нас — потому, что иначе и та полнота жизни Царства, которую Он нам принёс, осталась бы несовместимой с нашей падшей природой. Божья полнота должна была быть принесена миру не просто в человеческой природе — она должна была войти в мир, облечённая в смертную человеческую природу, абсолютно идентичную нашей собственной в нашем наличном состоянии.

Разница была лишь в том, что наша смертность оказалась невольным следствием произвольно совершённого греха, а Его смертность была добровольно принятым Им на Себя временным состоянием, ни с каким грехом не связанным. В этом смысле смерть Иисуса была действительно добровольной абсолютно — Он ведь без всякого принуждения и необходимости согласился войти в состояние, совершенно для Себя противоестественное и абсолютно Себе несвойственное. Тут Им двигала уже не необходимость и не неизбежность, а любовь — к Отцу и к тем, кого Он хочет спасти.

По букве судебного приговора Христос был осуждён только на распятие. Но людям слишком часто мало «законных» мучений. Одни одержимы ненавистью, других возбуждает азарт травли. И вот со стороны развлекающихся воинов, а затем и глазеющей толпы начинаются дополнительные предсмертные издевательства и мучения. В тот долгий нескончаемый день они не завершились, и уже двадцать веков мы продолжаем наносить Господу раны сверх упомянутых на евангельских страницах.

В тот же день Симону Киринеянину выпало немного понести крест, и этим чуточку облегчить крестный путь. Христос никого не заставляет нести Его крест, каждого из нас Он призывает нести свой собственный, с Его крестом несоизмеримый. Мы и этого норовим избежать, но может случиться, что уклоняясь от несения своего креста мы откажем Христу в облегчении Его ноши.

И хорошо, если мы увидим это не поздно, не вместе с сотником, понявшим, Кто распят, когда казнь уже произошла.

Сегодня читаются два текста, которые впечатляют, на первый взгляд, несовпадением мыслей. Второе послание Иоанна можно назвать письмом пастыря друзьям, в котором он благословляет их и уведомляет о своем приезде. В Евангельском тексте мы читаем о казни и смерти Христа. И кажется после прочтения этих текстов, что после такой казни учителя, группа людей продолжает его дело, говорит о том, что он говорил, вспоминает его. Но это не так. Иисус перед смертью: "Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты Меня оставил?". И как будто в ответ на слова Христа, обращаясь к семье христиан, апостол пишет: "пребывающий в учении Христовом имеет и Отца и Сына". Это нам указание на то, что, следуя за Христом, мы не одни на этом пути. Нас могут мучить сомнения и страхи, чувство оставленности и растерянности, но мы оберегаемы и ведомы Христом. Смерть Христа возвестила нам Воскресение из мертвых и спасение мира через Его жертву, через Причастие. И следуя за Христом, мы должны помнить Его жертву и причащаться Его Христовых Тайн. Пост - это время постоянной молитвы и следования по пути покаяния. Постом Церковь помогает христианину на этом пути. Но путь покаяния всегда лежит через Причастие без осуждения с чистым сердцем и смирением. Пройдем путь тех, кто следовал за Ним в Галилее, кто пришел в Иерусалим и стал немым и страдающим свидетелем казни. И подойдем к Светлым дням Пасхи в молитве и особом участии в делах Христовых.

Как бы ни было бессловесно преодоление собственной боли и страдания, любой человек все равно стремится облекать свои переживания в слова. В философии есть такая проблема – проблема теодицеи. Она ставит вопрос о том, как мог Всеблагой Бог допустить страдание и зло. Каждый по-своему относится к ней, кто-то вспоминает Лейбница с его словами, что Господь создал лучший из возможных миров, кто-то вспоминает Ивана Карамазова, кто-то Иова. Их словами мы часто заменяем свое неприятие страдания. И все рано всегда остается ощущение, будто этот вопрос невозможно положительно решить, будто он вовсе неразрешим. И многие в этот момент обращают свой взор ко Кресту. Невозможно понять, почему болеют и умирают маленькие дети, но возможно понять, что Господь разделил их страдание, Он Сам поставил Себя объектом зла и теперь зло уже не зло. Потому что самое страшное и единственное настоящее зло – отсутствие Бога, шеол, а в страдании Бог есть, значит это уже не такое зло, ибо Он нам сострадает в нем. Одна мысль, что мои страдания разделены Христом – высшее счастье. Вспоминается: с любимым рай в шалаше, так же с Богом зло не зло.

Мы сегодня предстоим нашему Господу истерзанному, и словно трагическим обертоном всего происходящего часы отбивают третий, шестой и девятый час. Вы замечали как иногда мучительно бьют часы, когда мы ждем кого-то? Даже когда уже не ждем, а просто сидим в окаменении, словно не в здешнем мире, вдруг так грозно, пугающе, но и отрезвляюще могут пробить часы. И так замечательно, что есть у нас эти молитвословия Часов. Обратимся сейчас к ним. И попробуем пережить еще раз третий, шестой, девятый… Но вот, оказывается, третий час о другом, он о Пятидесятнице, а не о пригвождении. «Господи, иже пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас но обнови нас молящих ти ся.» Почему? Почему вдруг такое нарушение логики построения богослужебного текста? Но, конечно, мы помним: «...они не пьяны, как вы думаете, потому что еще только третий час...» (Деян 2:15) Кто-то найдет это обстоятельство незначительным, случайным совпадением, кто-то — осознанной фальсификацией ради проповеди «своей» правды, кто-то скажет, что евангелист Лука символически привязал событие схождения Духа Свята на апостолов к моменту начала казни как символ начала проповеди Слова Божия в мире. Но, возможно, ни то, ни другое, ни третье рассуждение нам не нужны. А нам необходимо просто предстоять тем событиям, что происходят, и взывать: «Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене». «Иже в девятый час нас ради плотию смерть вкусивый, умертви плоти нашей мудрование, Христе Боже, и спаси нас». Умертви, ибо «для меня мир распят, и я — для мира» (Гал 6:14). Часто традиционным образом толкуют эти слова так: я умер для мира, и мир умер для меня. Но если бы апостол Павел так хотел сказать, он бы так и сказал, а он сказал «распят»… Когда Господь наш был распят, мир изменился настолько, что теперь невозможно жить в мире, где Господь не распят. И хотя многие так и живут, мы живем иначе, поэтому и мы распяты. С Ним.

Богооставленность, переживаемая Спасителем на кресте, всегда вызывала у читателей Библии вопросы, зачастую вопросы недоуменные. Как может Мессия, несущий в Себе всю полноту Божию, пережить богооставленность? Если бы речь шла об обычном человеке, для которого после грехопадения нормой отношений с Богом стал своего рода духовный штрих-пунктир, который так легко потерять, всё было бы понятно и объяснимо. Для падшего человека богооставленность вообще, к сожалению, приходится считать почти нормальным состоянием, хотя бы потому, что богообщение для него возможно лишь вопреки собственной греховности и как противостояние ей. Но как возможна богооставленность для Того, Кто сказал «Я и Отец одно»? Очевидно, если она и возможна, то лишь как особое действие Божие, свободно принятое Тем, Кому ни в каком другом случае не пришлось бы пережить ничего подобного. Но тогда встаёт следующий вопрос: зачем? Быть может, для того, чтобы смерть была реальной? В самом деле, смерть ведь в библейских книгах и описывается обычно, как полнота богооставленности, в царстве мёртвых, в мире теней Бога нет, потому-то воскресение, победа над смертью и становится признаком тожества Божия над всеми Его врагами. В Царстве смерти нет, но на пути к Царству она возможна. И если посланному Богом в мир Мессии предстояло умереть, то смерть Его должна была быть столь же реальной и полной, как и Его жизнь. С тем, чтобы и Его воскресение стало бы торжеством жизни Царства во всей её полноте.

Когда фарисеи потребовали, чтобы Христос остановил народ, кричавший Ему при входе Его в Иерусалим «Осанна Сыну Давидову», Господь ответил им: «если они умолкнут, камни возопиют». Сегодня, незадолго до начала Великого Поста, мы читаем о том поворотном дне истории, когда умолкли голоса людей и камни возопили. Тьма по всей земле от шестого часа до девятого и землетрясение приоткрывают нам, что то, что совершается на Голгофе, касается всего мироздания. Разодравшаяся завеса в Храме становится знаком бесконечного умаления Бога ради нас. Все последующее время мы будем готовиться к тому, чтобы сердцем вновь пережить это событие.

Мы привыкли думать, что Пасха — это радостный праздник, куличи и подарки. Это, конечно, так. Но древняя Церковь называла праздником Пасхи именно день Распятия, и Воскресение праздновалось с ним в один день. Собственно, формой празднования и был пост — молитвенное сосредоточение в день смерти Иисуса Христа. Первоначально этот пост продолжался один-два дня, и лишь с 330 года стал входить в обычай пост сорокадневный. Так что Великий Пост, вообще говоря, не столько подготовка к празднованию Пасхи. Скорее, это и есть празднование главного события нашей жизни — смерти и воскресения Иисуса Христа.

Чем так поразила смерть Господа Иисуса этого сотника? Ведь сотник — воин, видевший на своем веку немало смертей и казней... Мы можем только догадываться.

Три евангелиста свидетельствуют о тьме, покрывшей землю во время казни, Матфей говорит о землетрясении в момент смерти Христа — может быть, эти природные явления стали знамениями для сотника, потому что в греко-римской «олимпийской» религии бессмертные боги часто подобным образом реагируют на смерть своих смертных детей. Так, скорее всего, понимают реакцию сотника Матфей и Лука. Марк же говорит, что именно сама смерть, то, как умер Иисус, стало для сотника знаком необычности, особенности этого Казненного.

Крестная смерть — страшная и мучительная. Распятый человек умирает очень долго, постепенно задыхаясь и теряя силы. К моменту кончины у него не остается сил даже на вдох, не то что на крик. Наверное, сотник видел это много раз. Но этот Распятый умирает неожиданно быстро (Ему не успели даже ноги перебить), как будто Тот, Кто обладает властью над сроками жизни и смерти, явил Свою любовь к Нему даже в смерти. Иисус умирает, предав дух Свой в руки Отца (и сотник слышит эти слова). И наконец, Его предсмертный крик свидетельствует о том (как объясняют это современные врачи), что Христос умирает не от удушья, а от разрыва сердца: по представлениям римского сотника смертью не позорной, а благородной.

Мы не знаем, так это или не так. Но важно, что созерцание креста Христова тронуло сердце даже закоренелого и совсем не сентиментального язычника. Не теряем ли мы эту способность откликаться сердцем на страдание Спасителя? Ведь только сораспявшись с Ним, мы можем и совоскреснуть с Ним...

В час страданий рядом оказались те, кто обычно не проявлял повышенной активности и не был на виду. Это безмолвные женщины, служившие Христу и апостолам своим имуществом, это Иосиф Аримафейский, долго таивший своё ученичество, но теперь отбросивший осторожность. Иосифу, не испугавшемуся пойти к Пилату просить Тело Казнённого, в этот день также довелось послужить Иисусу своим имуществом — куском ткани и гробницей. В первую же очередь все погребавшие Господа послужили Ему верностью и неожиданной стойкостью.

В решающие моменты, когда вопросы жизни и смерти встают ребром, вера доказывается не теориями, проблемные споры уходят на задний план. Главными же становятся простые дела, наполненные незаметным мужеством и несловесной любовью.

Иногда люди, на протяжении долгого времени остававшиеся незаметными, вдруг оказываются в центре событий. Так вдруг на сцене появляется, к примеру, упомянутый евангелистом Иосиф Аримафейский. О нём почти ничего не известно, кроме того, что он был человеком весьма высокопоставленным. Чем был для него Иисус? Какими были его с Ним отношения? Вероятно, тайный ученик, как и говорят о нём другие евангелисты — но что означало быть Его тайным учеником? Поддержать в ситуации, когда никто из явных учеников ничего не может сделать, использовать своё положение для того, чтобы невозможное стало возможным? Да, конечно, и это тоже. Главное же — готовность.

Быть явным учеником в известном смысле проще. Иисус, конечно, говорит всем ученикам и всем, кто хочет услышать, что бодрствовать нужно всегда, что духовная расслабленность и путь в Царство — вещи несовместимые. Тем, однако, кто постоянно рядом с Ним, в известном смысле проще. Они видят Учителя воочию, для них Он реален абсолютно в каждый момент их жизни. Тайные ученики, вероятно, общались с Ним куда реже, Он для них появлялся и исчезал, причём никогда нельзя было точно сказать, когда Он появится в следующий раз.

Что-то похожее пережили апостолы во время Тайной Вечери, когда поняли, что Иисус собирается на время их оставить. Они не знали, куда Он собрался идти, они не понимали Учителя по-настоящему и не могли представить себе, что им предстояло пережить уже очень скоро, но понимали, что, во всяком случае, сейчас они останутся на какое-то (притом совершенно неопределённое) время одни — не будут видеть Учителя, не будут слышать Его, не будут знать, где Он и что делает, и не будут знать, чего Он потребует от них, когда вернётся.

Это положение очень напоминает положение всякого христианина в наши дни. Мы живём в эпоху наступающего Царства, но когда она завершится, не знает никто, кроме Отца. Мы не можем тут рассчитать никаких сроков даже приблизительно, и нам остаётся лишь жить с осознанием того факта, что в любой день всё может закончиться и Спаситель может вернуться.

К этому дню нельзя приготовиться в том смысле, как мы готовимся к тому или иному событию в нашем мире. События нашего мира мы обычно хоть как-то можем себе представить, можем, по крайней мере, попытаться продумать и рассчитать, что нам может понадобиться (насколько удачным и адекватным окажется расчёт — вопрос другой).

Что же до Царства и до возвращения Мессии, то тут мы ничего не можем ни представить себе, ни рассчитать. Остаётся лишь готовность как внутреннее духовное состояние, предполагающее тот самый духовный тонус, о необходимости которого говорил Иисус и который постоянно приходилось поддерживать Его тайным ученикам — в ожидании неожиданного появления Учителя и с внутренней готовностью сделать то, чего совершенно невозможно представить себе заранее.

Сегодняшний день совсем недаром называют христианским «женским днем». И читаемые сегодня отрывки очень ясно нам показывают, почему это так. Вообще, если оглянуться назад в библейскую историю, видно, что роль женщины в христианстве все равно становилась гораздо больше, чем ей было положено по существовавшим общественным нормам. Пожалуй, самая главная женская фигура в христианстве — Мария, Богородица. Она стала самым совершенной из всех людей — смогла сказать Богу «да» настолько, чтобы Он смог в ней воплотиться. Следующие фигуры — это как раз те, о ком мы сегодня читаем, — жены-мироносицы. Сколько их было — точно не понятно, описания евангелистов разнятся, но не в этом суть. Главное в том, что именно женщины — те, кому, может быть, в отличие от апостолов, уже нечего терять — у них уже забрали их Господа, именно они приходят ко гробу и именно им первым открывается весть о Воскресении. Господу лучше, чем всем нам, всем психологам и прочим специалистам, видна глубина женской души. И Господь хочет, чтобы именно из этой глубины разнеслась по миру радостная новость: Христос Воскрес! Мужчинам такое Господь не доверяет. Почему? Ему видней. И это полностью опровергает теорию о том, что в христианстве дискриминируют женщин. Господь Сам определил призвание каждому, Сам все расставил на свои места. А о том, что бывает, если нечаянно переставить расставленное Им, нам хорошо объясняет отрывок из Деяний. То, что первые христиане позабыли о бедных вдовах, становится одним из проявлений «снижения градуса» и постепенного угасания любви, которая была в Церкви. Так что будем помнить о наших матерях, сестрах, женах и дочерях. Слава Богу за них!

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

Сегодня мы читаем в Евангелии об одном из проявлений подлинного человеческого величия. Верность и любовь, которые двигали Иосифом Аримафейским, воистину достойны всяческого прославления и подражания. Когда всякая надежда прекратилась, когда Иисус умер на Кресте и все было кончено — именно в этот момент остались люди, верные Ему.

Пребывать рядом с Распятым Богом не легко. Еще труднее оплакивать Его смерть. Что пережили, о чем думали Иосиф Аримафейский, Никодим, Мария Магдалина в Великую субботу, когда Господь пребывал плотью во гробе? А как Иосиф с решился войти к Пилату просить Тело Христово, презрев и законы о ритуальном осквернении (утром того дня первосвященники не стали входить к язычнику Пилату), презрев и опасность быть обвиненными в соучастии в деле Казненного? Ужас пятницы и субботы они проходят до конца и остаются вместе с Погибшим и Его Матерью. Быть с Богом до конца, куда бы Он ни пошел. И когда Он нисходит в ад, куда люди не могут идти с Ним, они плачут и ждут Его на земле.

И это ожидание не остается тщетным.

В размышлении над сегодняшним евангельским чтением сосредоточимся на отречении Петра. Попробуем сопережить с Петром это событие. Не будем торопиться говорить, что у нас и в мыслях не было отрекаться от Христа, ибо мы любим Его больше всего на свете. Говоря так, мы показываем, что не знаем, что такое любовь. Кажется, если кто-то хочет понять слова из первого послания Иоанна (1 Ин 4:8), что Бог есть любовь, ему в первую очередь надо задуматься о том, что почувствовал и пережил Петр в минуты отречения и во все последовавшие за ними три дня. Почему это так? Что для нас самое страшное, когда мы любим? Самое страшное, что любимый человек умрет. И когда он умирает, буквально сразу после того как угаснет его жизнь, мы начинаем понимать, как многого мы для него не сделали, что могли бы сделать, но теперь сделать это уже невозможно, ибо его больше нет. Нельзя прийти к нему, обнять и молить о прощении за все то плохое, что было и за все то хорошее, чего не было. Что пережил Петр, еще не знающий о Воскресении? Дикую боль раскаяния и невозможность просить прощения. И если подумать, его отречение не многим лучше предательства Иуды. Но Иуда не выдерживает чувства вины, а Петр выдерживает. В чем разница? Быть может, поняв разницу, мы поймем, что такое любовь.

Инсценированный судебный процесс у нормального человека не может вызвать ничего, кроме омерзения. Конечно, политика — дело грязное, а представители храмовой верхушки были, прежде всего, именно политиками, и лишь потом — религиозными лидерами. И всё же известного рода религиозность была им отнюдь не чужда, это видно даже по их попыткам соблюсти нормы Торы, хотя бы формально. Конечно, вот так, среди ночи, сокращённым составом Синедриона решать вопрос о смертной казни кого бы то ни было, тем более, по обвинениям в преступлении против «народа, Храма и Торы» (а именно в этом пытались обвинить Иисуса), было недопустимо. Нужно было найти хоть какое-то обоснование: срочность дела, особая тяжесть обвинений или ещё что-то, что позволило бы оправдать нарушение процедуры; но ничего не находилось. А Иисус как будто бы Сам помогает обвинителям, ничего не возражая и не отвечая на задаваемые Ему вопросы. И лишь на один, очевидно провокационный вопрос первосвященника Он отвечает, отвечает так, что у того появляется повод обвинить Его в богохульстве: при соответствующей, очевидно неблагоприятной, для обвиняемого интерпретации данного ответа такое обвинение становилось формально возможным. Иисус как будто бы Сам торопит Своих судей с решением, помогает Своим обвинителям. Зачем? Ведь Он, очевидно, вовсе не рад тем страданиям, которые Ему предстоят, Он бы хотел избежать их, если бы только это было возможно. Но, как видно, в данном случае речь идёт о свидетельстве, от которого Иисус не уклоняется. Конечно, Он прекрасно понимает, что происходит, и не собирается участвовать в комедии, называемой судом. Но на прямой, пусть и насмешливый, вопрос Он отвечает прямо. И для первосвященника наступает момент истины, а значит, и момент Суда: от его реакции зависит теперь его судьба в вечности. И тут политик от религии одерживает в нём верх: он использует представившуюся ему возможность обвинить Того, Кто только что предоставил ему возможность спасения. Шанс спасения упущен, а Предоставивший его приговорён к смерти.

Почему же Иисус не отвечает на столь животрепещущий вопрос о временах и сроках? Неужели Бог специально скрывает от людей столь важный факт? В самом деле, знай мы точно дату грядущего торжества Царства… Впрочем, сказать однозначно, кто бы из нас что стал бы делать в этом случае, пожалуй, не так просто. Нельзя даже быть уверенным, что все отнеслись бы к такому откровению всерьёз. И всё же, как известно, предупреждён — значит вооружён, а уж как относиться к предупреждению, каждый решает для себя сам. Во всяком случае, для тех, кто к духовной жизни относится всерьёз, ситуация бы заметно упростилась: им не пришлось бы находиться в состоянии непрерывного духовного (а быть может, и не только духовного) напряжения, каждый день ожидая главного события своей жизни. К тому же, и Сам Иисус говорит, что даже Ему сроки собственного возвращения неизвестны. Почему же так? Может быть, дело не в том, что от нас что-то скрывают, а в том, что сроки не определены? Ведь история Царства — это, прежде всего, история тех, кто в нём живёт и о нём свидетельствует, история христианской праведности, которая определяется не только волей Божьей, но и выбором тех людей, которых Бог призывает. А тогда неизбежно оказывается, что срок возвращения Мессии и торжества Царства зависит не только от Бога, но и от нас.

Интересна первая реакция женщин на услышанную ими весть о Воскресении: страх. Такая реакция была бы понятна и ожидаема, если бы речь шла о врагах Воскресшего. Но в данном случае речь шла о преданных последовательницах, которых, казалось бы, весть о том, что их Учитель жив, должна была бы только обрадовать. А они вместо этого пугаются настолько, что боятся даже сообщить остальным об увиденном и услышанном. В чём же дело? Конечно, всё можно было бы объяснить необычностью и, главное, неожиданностью происходящего. В сущности, никто из учеников Иисуса не ожидал Его воскресения, хотя Сам Он не раз говорил им об этом. Трудно сказать, с чем ассоциировалось в сознании пришедших к гробнице женщин весть о том, что их Учителя больше здесь нет, что Он воскрес. Быть может, им вспомнились какие-нибудь народные легенды о выходящих из гробниц тенях умерших, ведь и апостолы впоследствии, увидев воскресшего Иисуса, в первый момент подумали, что видят призрак, вышедшую из гробницы тень. Но возможно и иное: женщины действительно решили, что настал последний день, тот самый день Суда, предварением которого станет воскресение мёртвых, которые и воскресают, собственно, затем, чтобы предстать перед Богом. Такое представление о всеобщем воскресении в день Суда было в те времена широко распространённым и общепринятым в Синагоге, и пришедшие к гробнице женщины, конечно, не могли о нём не знать. Возможно, они ожидали скорого Суда и для себя, и для всех вообще живущих на земле, а такая перспектива не могла не вызвать священного трепета и, вместе с тем, естественного для падшего человека страха, связанного с собственной греховностью. Конечно, никто из учеников Иисуса тогда ещё не мог знать о том, что воскресение их Учителя — лишь начало процесса, который по земным меркам растянется не на одно тысячелетие. И женщины молчат, боясь заговорить о том, что, как им кажется, ждёт их впереди.

Инсценированный судебный процесс у нормального человека не может вызвать ничего, кроме омерзения. Конечно, политика — дело грязное, а представители храмовой верхушки были, прежде всего, именно политиками, и лишь потом — религиозными лидерами. И всё же известного рода религиозность была им отнюдь не чужда, это видно даже по их попыткам соблюсти нормы Торы, хотя бы формально. Конечно, вот так, среди ночи, сокращённым составом Синедриона решать вопрос о смертной казни кого бы то ни было, тем более, по обвинениям в преступлении против «народа, Храма и Торы» (а именно в этом пытались обвинить Иисуса), было недопустимо. Нужно было найти хоть какое-то обоснование: срочность дела, особая тяжесть обвинений или ещё что-то, что позволило бы оправдать нарушение процедуры; но ничего не находилось. А Иисус как будто бы Сам помогает обвинителям, ничего не возражая и не отвечая на задаваемые Ему вопросы. И лишь на один, очевидно провокационный вопрос первосвященника Он отвечает, отвечает так, что у того появляется повод обвинить Его в богохульстве: при соответствующей, очевидно неблагоприятной, для обвиняемого интерпретации данного ответа такое обвинение становилось формально возможным. Иисус как будто бы Сам торопит Своих судей с решением, помогает Своим обвинителям. Зачем? Ведь Он, очевидно, вовсе не рад тем страданиям, которые Ему предстоят, Он бы хотел избежать их, если бы только это было возможно. Но, как видно, в данном случае речь идёт о свидетельстве, от которого Иисус не уклоняется. Конечно, Он прекрасно понимает, что происходит, и не собирается участвовать в комедии, называемой судом. Но на прямой, пусть и насмешливый, вопрос Он отвечает прямо. И для первосвященника наступает момент истины, а значит, и момент Суда: от его реакции зависит теперь его судьба в вечности. И тут политик от религии одерживает в нём верх: он использует представившуюся ему возможность обвинить Того, Кто только что предоставил ему возможность спасения. Шанс спасения упущен, а Предоставивший его приговорён к смерти.

В размышлении над сегодняшним евангельским чтением сосредоточимся на отречении Петра. Попробуем сопережить с Петром это событие. Не будем торопиться говорить, что у нас и в мыслях не было отрекаться от Христа, ибо мы любим Его больше всего на свете. Говоря так, мы показываем, что не знаем, что такое любовь. Кажется, если кто-то хочет понять слова из первого послания Иоанна (1 Ин 4:8), что Бог есть любовь, ему в первую очередь надо задуматься о том, что почувствовал и пережил Петр в минуты отречения и во все последовавшие за ними три дня. Почему это так? Что для нас самое страшное, когда мы любим? Самое страшное, что любимый человек умрет. И когда он умирает, буквально сразу после того как угаснет его жизнь, мы начинаем понимать, как многого мы для него не сделали, что могли бы сделать, но теперь сделать это уже невозможно, ибо его больше нет. Нельзя прийти к нему, обнять и молить о прощении за все то плохое, что было и за все то хорошее, чего не было. Что пережил Петр, еще не знающий о Воскресении? Дикую боль раскаяния и невозможность просить прощения. И если подумать, его отречение не многим лучше предательства Иуды. Но Иуда не выдерживает чувства вины, а Петр выдерживает. В чем разница? Быть может, поняв разницу, мы поймем, что такое любовь.