Мысли вслух на 1 Кор 1:17-25

В первохристианской Церкви существовали разные служения, на которые Бог призывал разных людей. Одним из таких служений было служение апостола, или посланника, которое существовало не только в Церкви, но и в других еврейских религиозных братствах евангельской эпохи, по образцу которых и была образована первохристианская Церковь.

Для религиозных братств служение посланников всегда имело особое значение: ведь речь шла о сообществах, лишённых жёсткой структуры, больше напоминавших общинные движения, чем централизованные организации. Посланники играли в таких движениях важную связующую роль: они могли свидетельствовать членам других общин о тех важных событиях (общественных и духовных), которые происходили в их собственной общине. Так осуществлялся в братствах обмен духовным и жизненным опытом, без которого братство, как единое целое, не могло существовать.

В Церкви же роль апостола-посланника имела особое значение: ведь она держалась в первую очередь на благой вести и на свидетельстве. Церковь не была религиозной организацией, которую, как это бывает обычно в религиозных организациях, связывал бы единый ритуал или единое вероучение. Конечно, большинство членов первохристианской Церкви было связано с Синагогой, но и Синагога в этом отношении не была единой, тем более, что в Церковь входили не только евреи, но и интересовавшиеся иудаизмом, хотя и не принимавшие его полностью, недавние язычники, которым иудейский ритуал не был так близок и органичен, как самим евреям.

Первохристианскую Церковь соединяла лишь вера в Иисуса, как в обещанного Богом Мессию, Которого Бог воскресил из мёртвых, и в то Царство, которое этот воскресший Мессия принёс в мир и к которому каждый, верящий воскресшему Иисусу и вверяющий Ему свою жизнь, может приобщиться. Тут свидетельство о Воскресшем и о Царстве, Им принесённом в мир, выходило на первый план, и апостольское служение становилось центральным.

И Павел поэтому рад тому, что именно апостольское служение было вверено ему Богом. Конечно, при этом у Павла не было такой церкви, которую он мог бы назвать своей в том смысле, в котором называли своими разные церкви те, кто возглавлял конкретные церковные общины. Но его такое положение дел отнюдь не расстраивало: ведь он понимал, какое служение было ему доверено Богом.

"Кресту Твоему поклоняемся, Христе…" Что значат для нас эти слова? Бесконечное сострадание к невинному, избитому, нагому праведнику, повешенному на этом древе. Любовь к Нему, безграничная благодарность. И еще понимание того, насколько бесконечно более легок наш собственный крест. Все кажущиеся неподъемными проблемы это все ничто по сравнению с той мерой страдания, которую Он взял ради нас на Себя. "Ты, кто мир Твой тако возлюбил еси…"

И еще другие слова: «потом говорит ученику: вот мать твоя». На этих словах созиждена Церковь, крепчайшая из твердынь. Мы все усыновлены и удочерены, а значит, мы никогда не сможем быть сиротами. Сиротство это слово из какой-то иной жизни. Мы часто молитвенно переживаем Страсти Христовы, но гораздо труднее пережить страсти Марии. Немыслимая физическая боль Его и немыслимая душевна боль ее. Этой болью объят весь мир.

Вероятно, Крестной смерти Христа может быть дано более или менее стройное и глубокое рациональное объяснение. Логика того, что произошло, парадоксальна, но парадокс тоже является логическим построением. Но в сегодняшнем отрывке из послания к Коринфянам апостол Павел подчеркивает, что усилия отвлеченного рассуждения, сколь бы оно ни было последовательно и непротиворечиво, не в силах объяснить Креста. Рациональное объяснение этого события сделало бы его необходимо вытекающим из определенных причин, закономерным. Но подобное объяснение возможно, только если взирать на Крест отвлеченно, издали, не различая всей реальности страданий Распятого. Но для апостола важно другое: в Крестной смерти Спасителя мы видим Живого Бога, превосходящего всякую закономерность. Создатель мира не остается в бесстрастности по ту сторону закона, как мы бы сказали, «по ту сторону добра и зла», но приходит к страдающему человечеству. Не изменяя ход истории, не переделывая человечество массовым гипнозом, Он разрывает узы логики и закономерности. На Кресте мы встречаем не Законодателя, с которым можно общаться в юридических терминах прав, обязанностей и возмездия, но живую Личность. Крест побеждает смерть не потому, что избавляет нас от ее неотвратимости. Но мы теперь вместе с Иисусом — и только поэтому уже ничего не страшно.

Апостол Павел отталкивается от распространенного и в древности, и теперь антропоморфного представления о Боге. Нельзя сказать, чтобы на этом пути нельзя было найти ничего путного: некоторые здравые суждения здесь все же возможны. Так, отталкиваясь от нашей малой силы, мы мыслим Божье всемогущество, сравнивая с нашим разумом, представляем Его премудрость и всеведение. Сопоставление с нашей ограниченностью помогает нам прикоснуться к истине о Его безграничности и трансцендентности. Но этот метод богомыслия таит в себе существенную опасность: мы думаем, что Бог похож на нас и представляем Его как человека, только очень «большого». Инстинктивно нам кажется, что там, где у слабого человечка ничего не выйдет, у Бога все получится. Там, где мы страдаем и умираем, Бог выйдет победителем. Происходит, действительно, именно это, но совсем не так, как мы представляем.

В обычной логике было бы естественно, чтобы в Гефсиманском саду Христос «мобилизовал» те самые двенадцать легионов ангелов, о которых Он говорил Петру, и ангелы разогнали бы стражников и вывели первосвященников «на чистую воду». Но происходит нечто совершенно иное, нелепое, по слову апостола Павла («юродство» Синодального и славянского переводов — это moria греческого текста, означающее «глупость, нелепость, безумие»). То ли сила Божия заключается не в том, что мы думаем, то ли вообще не силой одерживается Его победа, как говорит пророк Захария. И Господь принимает Крестную смерть.

Эллины и иудеи, слушатели апостола Павла, как только слышали о том, что Бог страдал на Кресте, отворачивались от него. Бог не может страдать — таково общее убеждение всего древнего мира, откуда происходят все богословские рассуждения о бесстрастности божества. Нелепость с этой точки зрения евангельских событий породила целый ряд конфликтов и ересей в новозаветную эпоху: христианам никак не удавалось соединить эллинско-иудейскую уверенность в бесстрастности Божьей с верой в Распятого Иисуса. Не годы, как можно было бы ожидать, а века и века уходят на это... Потому что за словом о Кресте стоит величайшая тайна Божьей любви, являющаяся непостижимой основой библейского Откровения.

Образ двух путей, о которых говорит апостол, — пути спасения и пути погибели, корнями уходит глубоко в яхвистскую, а затем и в иудейскую традицию. Путь праведности и в Торе, и в других библейских книгах рассматривается, как путь спасения, а путь греха — как путь гибели. И всё же картина оказывается не столь простой.

Уже в дохристианский и даже в добиблейский период многие задумывались о том, почему же праведник страдает от того зла, в котором лежит мир, а его праведность не вознаграждается по заслугам. Особенно остро эта тема звучит в библейских книгах, что и не удивительно: ведь Бог Библии — благой Бог, давший Своему народу Тору и призывающий его на путь праведности.

Почему же Он так часто оставляет Своих людей на произвол того зла, которым полон мир? Крестная смерть Спасителя и есть ответ на этот вопрос. Конечно, падшему человеку с лучшими намерениями было бы проще представить себе идеальный мир, где праведность немедленно вознаграждалась бы, а зло так же немедленно наказывалось. Вот только шансов на спасение в таком мире не осталось бы ни у кого: ведь безгрешных людей на земле нет. Иисус мог бы войти в мир торжествующим победителем, но тогда в Царстве Ему пришлось бы остаться одному. А воли Его Отца на это не было.

Такое торжество Царства не оставило бы ни одного шанса никому из людей. А воля Отца, выраженная ещё за несколько веков до прихода в мир Христа устами одного из пророков, заключается в том, чтобы грешник не умер, а обратился и остался жив.

И потому Царство входит в мир как бы незаметно, никому себя не навязывая силой и ни над кем не нависая угрозой немедленной кары за малейший грех. Потому, наверное, и все попытки создать на земле царство всеобщей справедливости (на религиозной ли, на антирелигиозной ли основе) заканчивались неизменно грандиозным кровопролитием, ни к какой справедливости отношения не имеющим. И Павел указывает на путь Царства, как на единственный путь, на котором возможно торжество праведности. Торжество, ведущее не к погибели, а к спасению.

Человеческая природа противоречива. И дело тут не только в особенностях человеческого мышления или человеческих чувств. Дело прежде всего в слабости человеческой воли. Что такое человек? Божье «дыхание жизни», оживотворяющее природу и превращающее её в тот поток человеческого существования, который в Библии называется «душой живой».

«Дыхание жизни», это Божье присутствие в нас, делает нас людьми, обладающими волей и самосознанием. Но Бог ненавязчив, Он позволит нам вовсе забыть о Своём присутствии, если мы этого хотим. И тогда Он перестанет быть хозяином нашей жизни. Хозяевами своей жизни становимся мы сами, и жизненный поток захлёстывает нас.

Природа становится самодовлеющей, начиная определять нашу жизнь если не полностью, то по преимуществу. Так и произошло во время грехопадения, и теперь мы, падшие люди, подчиняемся своей природе. Воля наша ослабела, она не в силах больше противостоять тому природному потоку, который Богом был нам дан как среда и строительный материал для нашей жизни, а для нас после падения стал непреодолимой силой, часто влекущей нас туда, куда нам совсем бы не хотелось.

Вот эта слабая воля и стала главным препятствием для полноценной духовной жизни. Потому-то, принимая жизненно важные для себя решения и делая решающий духовный выбор, мы делаем его с оговорками. Нашему «да» всегда сопутствуют те или иные «но». И тому есть объективная причина: в нашем нынешнем состоянии мы действительно не можем поручиться за самих себя, точнее, за свою человеческую природу, которая может нас подвести в самый неподходящий момент.

Природа в падшем мире зачастую не подвластна духу, и не в силу своих свойств, вложенных в неё Богом, а в силу того аномального положения, в котором оказалась после грехопадения. При падении человек освободил и свою собственную природу, и (по крайней мере, отчасти) природу в целом от власти Того, Кто только и может ею управлять, и сам взялся за рычаги, с которыми оказался не в состоянии совладать. В Царстве Божьем не так.

Тут с управлением всё в порядке. Нормальная, не испорченная грехом человеческая природа полностью подвластна духу, поэтому у Спасителя для Его небесного Отца есть только «да». Но и у всякого, кто приобщился жизни Царства, человеческая природа становится послушна его человеческому духу постольку, поскольку жизнь человека становится частью жизни Царства. Поэтому у такого человека для Бога тоже нет ничего, кроме «да». Ведь «нет» Богу во всяком случае означает разрыв отношений с Ним. А значит, это «нет» становится одновременно «нет» Христу и Царству.

Интересно: почему Бог не позволил миру познать Себя посредством той мудрости, которая Им Самим была дана миру? Почему свидетелям приходится прибегать к тому, что апостол называет «безумной проповедью» (или, выражаясь языком Синодального перевода, «юродством проповеди»)? И неужели мудрость человеческая всегда и неизбежно вырождается в пустые споры, в которых преобладает желание самоутверждения? Чем так уж плохо знание, что оно всегда приводит к столь печальному результату?

Наверное, если бы та мудрость, о которой говорит апостол, была бы только знанием, на этот вопрос мы бы ответить не смогли. Но в еврейской традиции мудрость никогда не была только знанием ради знания. Соответствующее еврейское слово (а Павел, даже пишущий по-гречески, всё равно остаётся евреем, мыслящим в рамках своей культурной и религиозной традиции) изначально обозначало не столько знание, сколько умение или навык. Вначале это был навык практической работы, работы ремесленника или художника, затем — умение выстраивать отношения с людьми, навык суда и управления, будь то управление собственным домом или управление государством. А в послепленный период с мудростью начинает ассоциироваться, в первую очередь, искусство праведности, навык праведной жизни.

Казалось бы, от человека тут зависит не так много, ведь праведность — от Бога, а не от человека. И всё же путь праведности — путь богочеловеческий, от человека он в известном смысле зависит не меньше, чем от Бога. И человеку, чтобы этим путём идти, нужен именно опыт и навык, связанный с практикой соблюдения заповедей. И весь интеллектуальный инструментарий, которым располагает, к примеру, «книжник» (учитель Торы), в конечном счёте нужен именно для того, чтобы помочь идущему путём праведности с этого пути не сбиться. Но падшая природа человека нередко превращает полезный инструмент в помеху и обузу на пути праведности. Вместо того, чтобы сделать однозначный выбор в пользу следования заповедям, человек начинает искать способов от этого уклониться, или вовсе ничего не соблюдая, или ища лёгких путей, которые позволили бы, так сказать, исполнять Тору, не исполняя её. И тут интеллект становится инструментом, служащим не соблюдению Торы, а её нарушению, а мудрость становится не столько искусством следования Торе, сколько искусством имитации такого следования.

В такой ситуации проповедь Царства уже не может опираться на традиционный человеческий опыт праведной жизни, не потому, что он забывается, а потому, что он оказывается фактически обесценен. И тогда остаётся лишь та самая «безумная проповедь», о которой говорит апостол. Проповедь вразрез с общепринятыми мнениями, вопреки очевидному, проповедь, которая любому «нормальному» человеку действительно покажется полным безумием. Проповедь Царства, которое воистину, по слову Спасителя, «не от мира сего».

Во все времена христианской истории миссионеры и проповедники пытались ответить на вопрос: что мешает людям принять весть о Христе и о Царстве? А Павел между тем отвечает на этот вопрос хоть и кратко, но достаточно ёмко и, пожалуй, исчерпывающе. Как всегда, он делит всех людей на религиозных («иудеи») и светских («эллины»), причём как у тех, так и у других есть свои причины отвергать свидетельство о Христе и о Царстве.

И легче всего увидеть эти причины, если проанализировать отношение двух упомянутых категорий людей к факту крестной смерти Спасителя, без рассказа о которой, разумеется, невозможно никакое свидетельство о Его воскресении, а значит, и о Царстве, и о христианстве вообще. Как видно, отличительной особенностью религиозного сознания апостол считает ожидание знаков («чудес»), которые подтвердили бы религиозным людям истинность того свидетельства, которое они слышат. Собственно, такого рода знаков они требовали и от Самого Спасителя во время Его земного служения. Но ожидаемые ими знаки должны вписываться в те представления и концепции, которые характерны для религиозных представлений слушающих.

Как раз именно таких доказательств ожидали от Иисуса многие из слушавших Его фарисеев: Он должен был сделать что-то такое, что соответствовало бы их представлениям о том, каким должен быть и как должен себя вести Мессия. А крестная смерть таким представлениям никак не соответствовала, даже если допустить, что за ней последовало воскресение. Мессия, согласно традиционным иудейским представлениям того (да и не только того) времени, должен был быть не распятым Праведником, а торжествующим Победителем, притом Победителем, побеждающим в нашем непреображённом мире, а не в каком-то Царстве «не от мира сего». И потому для иудеев евангельских времён мессианизм первохристианской Церкви был чем-то совершенно неприемлемым. Но ведь Царство вообще не вмещается ни в какие религиозные рамки, а стало быть, не вмещается в них и христианство. И всякое религиозное сознание (включая «христианское») противится откровению о Царстве, когда оно выходит за его рамки, разрушая и их, и саму религиозность. Казалось бы, люди светские должны быть от этой проблемы избавлены.

Так оно и есть; но тут возникают проблемы иного рода. Всякий язычник (а «светскость» есть не что иное, как практическое язычество) живёт исключительно или преимущественно по законам непреображённого мира. Все его психические и поведенческие модели, определяющие его повседневное существование, то, что называется обычно «практической жизнью» (а именно умение организовать повседневную практическую жизнь и называется в Библии мудростью), ориентируются на законы непреображённого мира, а не на законы Царства.

Это и останавливает обычно светского человека, слышащего свидетельство и задумывающегося об услышанном. Для него попытаться жить по законам Царства — самое настоящие безумие: ведь это коренная ломка, разрушение всех устоявшихся, и притом общепринятых, моделей и представлений, фактически, отказ от всей прежней жизни, и при том отказ добровольный.

Авантюра, совершенно сумасшедшая авантюра! И многие язычники («светские люди») отказываются от всяких попыток приобщиться к жизни Царства, пугаясь именно этого кажущегося безумия. Как видно, причины неприятия свидетельства у людей религиозных и у людей светских разные и друг на друга не похожие. А результат один: отказ от Царства. И от собственного спасения.

Едва ли Крестной смерти Христа может быть дано более или менее стройное и глубокое рациональное объяснение, потому что в ней мы соприкасаемся с непостижимой тайной Божьего милосердия. И потому в послании к Коринфянам апостол Павел подчеркивает, что усилия отвлеченного рассуждения, сколь бы оно ни было последовательно и непротиворечиво, не в силах объяснить Креста.

Рациональное объяснение этого события сделало бы его необходимо вытекающим из определенных причин, закономерным. Но подобное объяснение возможно, только если взирать на Крест отвлеченно, издали, не различая всей реальности страданий Распятого. Но для апостола важно другое: в Крестной смерти Спасителя мы видим Живого Бога, превосходящего всякую закономерность.

Создатель мира не остается в бесстрастности по ту сторону закона, как мы бы сказали, «по ту сторону добра и зла», но приходит к страдающему человечеству. Не изменяя ход истории, не переделывая человечество массовым гипнозом, Он разрывает узы логики и закономерности. На Кресте мы встречаем не Законодателя, с которым можно общаться в юридических терминах прав, обязанностей и возмездия, но живую Личность. Крест побеждает смерть не потому, что избавляет нас от ее неотвратимости. Но мы теперь вместе с Иисусом — и только поэтому уже ничего не страшно.

Итак, распятый Христос — «для Иудеев соблазн, для Еллинов безумие»... Да неужели Господь Всемогущий не мог найти какой-нибудь не соблазняющий и не кажущийся безумием вариант? Мог. Но не стал искать. Потому что Он не ставил и никогда не ставит Себе цели быть удобным и комфортным... Да, Он любит человека — но это не значит, что Он перестаёт быть Самим Собой. Он действует внутри Своих законов. И даже если кажется, что Он «ведёт Себя не как Бог» — на самом деле Он просто не старается соответствовать нашим представлениям о том, каким должен быть Бог.

Продолжая разговор о спорах и о том, что их вызывает, Павел, разумеется, не случайно, переходит к теме человеческой мудрости и её границ. Для него очевидно, что понять тайну земного служения Спасителя и Его крестной смерти эта мудрость не в состоянии (ст. 18 – 21). Здесь апостол остаётся верен традиции «бедняков», сложившейся ещё во времена допленных пророков. Судя по Книге Псалмов, уже тогда ищущим полноценной духовной жизни и глубоких отношений с Богом стало ясно, что для обретения праведности одних человеческих усилий недостаточно, что человеку, желающему идти за Богом, нужно отказаться от мысли полагаться только на себя. Достичь желаемого ищущий мог, лишь полностью предав себя в волю Божию. Не случайно эти люди стали называть себя «бедняками»: они понимали, что перед Богом они подобны нищим даже тогда, когда по меркам мира сего их можно счесть мудрыми и богатыми. Именно они более других ожидали прихода Мессии и наступления мессианского Царства; именно таких людей называет блаженными Иисус, провозглашая его наступление. Но и во времена древних пророков, и во времена Иисуса были люди, которые предпочитали собственную мудрость Царству. И Павел прямо говорит о том, что пытаться понять тайны Царства одними человеческими усилиями бесполезно.

Казалось бы, в этом и нет необходимости, ведь Иисус Сам открыл их каждому, кто хотел увидеть и услышать, каждому, кто готов был довериться Ему и пойти за Ним. Но поступить так мог лишь тот, кто пережил то, что переживали «бедняки»: понимание, при всей своей мудрости и знаниях, полной своей беспомощности в том, что касается Царства, которого не понять и в которое не войти никому, если не введёт Тот, Кто принёс Царство в мир. Именно человеческая мудрость требует знаков и доказательств даже там, где всё очевидно (ст. 21 – 24), ведь такие знаки и доказательства нужны не для того, чтобы убедиться в подлинности открывшейся реальности, а для того, чтобы «вписать» её в рамки человеческой логики, согласовав и увязав с земной мудростью, которая здесь бессильна. И лишь тем, кто отказался от таких попыток, открывается путь в Царство (ст. 26 – 31). А вместе с тем им становится понятной вся бессмысленность споров, которые разделяют людей в этом мире.

Переходя от разговора о Царстве и о спасении к конкретным проблемам коринфской церкви, Павел упрекает коринфских христиан за те разделения, которыt возникли в их среде (ст. 10 – 12). Конечно, едва ли речь могла идти об обожествлении самого Павла или кого бы то ни было другого из тех, кого апостол упоминает в своём послании. Но партии сторонников и последователей в коринфской церкви вполне могли сложиться, подобно тому, как возникали порой в греческих городах группы сторонников и последователей тех или иных философских школ. А в противовес сторонникам всех существовавших среди коринфских христиан групп неизбежно должна была появиться и партия, так сказать, «чистых христиан», которые, критикуя всех остальных за уклонение от истины, с гордостью говорили о себе: а мы Христовы!

Конечно, такое положение дел никак не способствовало нормальной духовной жизни. И дело было не только в том, что постоянные споры неизбежно отвлекали коринфских христиан от того главного, ради чего они собирались в церкви. Главной проблемой было то, что такие споры, как видно, нередко разделявшие споривших настолько, что они не хотели даже общаться друг с другом, разрушали Церковь как духовное пространство. Ведь Иисус, уходя, оставил в мире не религиозное братство и не богословскую школу. Он оставил здесь общину людей, живущих в Царстве, через которых оно могло бы пребывать в мире, преображая его. В этом и только в этом заключается главная задача Церкви, всё остальное — проповедь, религиозное обучение, богословские исследования и даже дела милосердия — важны лишь как свидетельства о Царстве. Разумеется, развитие богословия без богословских диспутов невозможно.

Но если диспуты заканчиваются тем, что община разваливается на противостоящие друг другу группы, такое богословствование приходится признать полным духовным провалом. И дело не только в антисвидетельстве, но и в том, что самих участвующих в таких диспутах они в конечном счёте не приобщают к Царству, а отделяют от него. Ведь Царство требует не единства взглядов, а нормальных отношений с ближним, и, если их нет, о пребывании в Царстве придётся забыть. Даже тем, чьи аргументы с богословской точки зрения оказываются безупречными.

Часто тексты Священного Писания вызывают массу толкований. Люди по-разному воспринимают парадоксальные слова Нового Завета. Но не таков сегодняшний текст. Прочтя его нельзя придумать иного смысла, кроме того, который вложен в него апостолом. Павел часто пишет странным и непонятным языком, выражая в словах то, что человек выразить не в состоянии. Но сегодня мы читаем о простом и общедоступном текст. Он умоляет нас жить в единстве и не искать поводов к разделении.

Единство – одна из самых трудных для достижения вещей в любой группе людей. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что апостол пишет это в одном из самых ранних своих посланий, когда даже еще живы те, кто знал Христа лично. Однако, раздоры и склоки, превозношение и гордыня уже поселились в Церкви. Именно поэтому единственный аргумент, который использует апостол и который способен остановить ненависть и уничтожить зло, сразу появляется в тексте – он умоляет именем Иисуса Христа. Ведь только Он способен восстановить и спасти погибшее во вражде и ненависти.

Характеризуя своё свидетельство, Павел говорит, что Христос послал его не крестить, а благовествовать. Павел — апостол, свидетель, несущий благую весть о пришедшем в мир Мессии и о Царстве, которое, по слову Мессии, «приблизилось». Апостольство — всегда свидетельство. Апостол — не учитель, не наставник, не предстоятель церковного собрания, не катехизатор. Его задача более однозначна: он свидетель, который должен рассказать о том, что видел и пережил. Рассказать так, чтобы слушающие увидели и пережили всё по возможности так же ясно и отчётливо, как сам свидетель.

Если речь идёт о Царстве, то слушающие должны пережить опыт приобщения к жизни Царства так же, как пережил его сам свидетель, несущий апостольское служение. Конечно, всякая христианская деятельность до известной степени является (или, во всяком случае, должна быть) апостольством: ведь христианин — житель Царства, а если так, то общение с ним непременно должно открывать общающимся Царство. Но апостольское служение является свидетельством исключительно или по преимуществу, апостол посвящает ему всю свою жизнь.

Для Церкви такое свидетельство является важнейшим: ведь речь идёт о явлении Царства миру конкретными людьми, этим Царством живущими. Подлинное христианство, христианство не как новая религия или новое учение, а как новая жизнь, может распространиться по миру только так. Но в отдельных церквях во все времена существовала тенденция превратить христианство из опыта новой жизни в новую религию или в какое-нибудь новое духовное учение. Так произошло и в Коринфской церкви.

Там, судя по словам апостола, появились некие группы, сложившиеся, по-видимому, вокруг известных в общине учителей или проповедников, и их члены ассоциировали себя именно со своей группой. Вероятно, реакцией на появление таких групп стало появление неких «чистых христиан» или «просто христиан», говоривших о себе, что они «Христовы», в отличие от сторонников тех или иных учителей и проповедников. Но что бы ни говорили все эти люди о себе и друг о друге, все они уже перестали быть просто христианами.

Своё христианство они уже связали не только и не столько со Христом и Его Царством, сколько с некими людьми. И само христианство стало для них новым учением, а не новой жизнью. Вот от такой сущностной трансформации и предостерегает Павел коринфских христиан: ведь она переключает их внимание со Христа и с Царства на нечто, быть может, даже интересное и в чём-то истинное, но прямого отношения к Царству не имеющее. А значит, не имеющее прямого отношения и к христианству как таковому.