Мысли вслух на 2 Кор 1:12-22

В сегодняшнем чтении апостол Павел, основываясь на непреложности Слова Божьего, обозначает очень важную черту нашей веры, отличающую ее от огромного множества религиозных течений. Речь идет об отсутствии тайного учения, которое уже в конце первого века стало, как термином, называться словом «гнозис» (греч. gnosis, знание). Это обозначение подразумевает не познание Истины, которое ученики получают от Учителя, но тайное, сокровенное знание, которое отделяет его обладателей от профанов, от непосвященных. Вообще, начальному периоду истории христианства не свойственна идея посвященности, кроме посвященности всего народа Божьего. Структура священной иерархии определяется в Церкви не особым тайным гнозисом, как думали эллинизированные язычники, а обязанностью практиковать данные людям специальные дары Духа Святого.

Так вот, апостол пишет: «как надеюсь, до конца уразумеете». Обращенные ко всей общине, эти слова как раз и подразумевают, что нет ничего тайного, что было бы недоступно людям. Сам Спаситель говорит в молитве к Отцу: «Я открыл им (людям) имя Твое» (Ин. 17:26): что может быть выше этого? И еще во Второзаконии об истине Господь говорит: «заповедь сия, которую я заповедую тебе сегодня, не недоступна для тебя и не далека» (Втор. 30:11). А если истина не недоступна и не далека, то каковы оправдания нам, когда мы не хотим найти ее?

Что такое христианское свидетельство? И как можно свидетельствовать? За века христианской истории множество свидетелей засвидетельствовали свою верность Христу и Царству многими прекрасными делами и словами. Но есть свидетельство, доступное каждому без исключения: образ жизни, который ведёт человек в нашем преображающемся, но ещё не преображённом мире. Его-то, наверное, и надо считать главным свидетельством, таким свидетельством, на котором основано всякое другое.

Конечно, если бы христианство было просто новой религией, всё было бы несколько иначе: тогда именно отдельные слова и отдельные поступки адептов новой религии, об этой религии рассказывающие или её демонстрирующие, были бы главным свидетельством. Но ведь христианство — не новая религия, а новая жизнь, жизнь в Царстве. И главной задачей христианина, как свидетеля, является задача продемонстрировать эту жизнь, её возможность здесь и теперь, в мире хотя уже и преображающемся, но ещё не преображённом до конца.

Всё остальное, все слова и все дела получают свой смысл лишь на фоне этой новой жизни, ведь все они — лишь производное от неё. И Павел говорит именно об этом, он говорит о той жизни в непреображённом ещё мире, которую он сам и его спутники вели не по законам непреображённого мира, а «по благодати», по законам Царства. И эту свою и своих сослужителей жизнь он, как видно, и считает главным свидетельством.

Самодовольство саддукеев сродни фарисейскому, но в чём-то от него отличается. Если высокомерие фарисеев вызвано уверенностью в знании тонкостей закона, то самопревозношение саддукеев порождено претензиями на рациональное мышление. По сути, саддукеи — предшественники тех, кто, нахватавшись верхушек образования и при этом имея смутное представление о подлинных глубинах науки, считает свой уровень знаний достаточным для того, чтобы считать себя умнее других.

Заданную саддукеями задачу о воскресении и о жене семи мужей можно было бы решать в соответствии с условиями, заданными ими самими, главное из которых — неприятие веры в Воскресение. В таком случае, если начать всерьёз рассматривать предлагаемую в качестве анекдота ситуацию, можно попасть в запланированную саддукеями ловушку. (Кстати, и по интонации, и по построению этот вопрос очень напоминает типовые вопросы, которыми свидетели Иеговы пытаются опровергнуть учение о Троице). Но Христос не попадается и на эту провокацию. Он показывает несостоятельность базовых представлений саддукеев, не знающих подлинного смысла того, что они берутся опровергать. И здесь же Он и нам приоткрывает покров с тайны жизни после Воскресения.

И тут же Он раскрывает связь Воскресения с Богом Живым, Которого называет Богом живых. А значит, Его воля в том, чтобы жизнь восторжествовала.

Больше всего нам хочется знать, что ждет нас в иной жизни и есть ли она. Наверное, это главный импульс построения всех религий, главный их нерв. Но на то она и иная, чтоб нам не пытаться подобно саддукеям, пришедшим ко Христу с вопросом, прорисовать ее в своем воображении в деталях. Как младенец во чреве матери не может понять законов этого мира, так и мы не можем понять законов мира иного. Для нас было бы довольно уже двух слов: Бог будет все во всем, а мы будем подобны ангелам на Небе. Но, в отличие от всех остальных религий, Христос говорит нечто поразительное, что как раз и не могут взять в толк саддукеи. Царство будущего века не будет похоже на эллинский парадиз, где души наслаждаются климатом и ландшафтом. Любящие все эллинское саддукеи именно так это себе и представляют. Господь же говорит о воскресении мертвых, как об естественном следствии того, что Бог есть Бог живых. Очевидно, это трудно сочетать со словами о пребывании, как ангелы на небесах. Видимо, слово о воскресении содержит некоторую тайну, не поддающуюся рациональному объяснению.

Иисусу за время Его земного служения не раз задавали каверзные вопросы и предлагали задачки на сообразительность из существовавших в те времена пособий по изучению теологии. На эти каверзные вопросы существовали, разумеется, некие традиционные ответы (другой вопрос, насколько они были убедительными). Но Иисус даже их использует для свидетельства о Царстве. Так произошло и с заданным Ему вопросом о женщине, многократно выходившей замуж (вероятно, речь в данном случае идёт об обычае левиратного брака). Как видно, этот пример саддукеи (и прежде всего, очевидно, представители храмового священства) использовали для опровержения возможности всеобщего воскресения, в которое верила Синагога (и прежде всего, конечно же, фарисеи). Нетрудно увидеть, что главное недоразумение было связано в данном случае не с какими-то богословскими тонкостями, а с неверным пониманием Царства и его природы. И Иисус, не вдаваясь ни в какие богословские тонкости, обращает внимание Своих собеседников именно на этот момент. Он прямо говорит им: вы не понимаете ни Писания, ни того, как Бог действует в мире. И добавляет: в Царстве Божием не женятся и не выходят замуж, а пребывают, как ангелы на небесах. Ответ замечательный. Остаётся лишь понять, как же именно ангелы «пребывают на небесах». Но тут Иисус, как видно, не даёт Своим собеседникам никакой дополнительной информации. Ясно лишь одно: на образ жизни в непреображённом мире это не похоже. И дело тут не в том, чтобы пытаться понять, какими бывают супружеские отношения в Царстве. Дело в том, чтобы понять, что ни на что происходящее в нашем непреображённом мире это не похоже, и не пытаться экстраполировать законы непреображённого мира на Царство. А между тем, судя по предложенному Иисусу вопросу, такие экстраполяции были в иудейской теологии евангельских времён обычным делом. Иисус же, как видно, предлагает собеседникам отвлечься от тех клише, которые были им свойственны. И не столько ради них самих (они и вопрос-то задавали только для того, чтобы «срезать»), сколько ради окружающих, ведь разговор-то был публичным. И надо было дать понять окружающим, что Царство на самом деле совсем не такое, каким они его себе представляют. Хотя бы для тех, кто может и хочет услышать.

Судя по словам апостола, его прежние посещения Коринфской церкви были отнюдь не гладкими. Нам остаётся лишь догадываться, что он имеет в виду, говоря об «огорчениях», доставленных коринфским христианам во время его предыдущего их посещения. Ясно одно: разговор был серьёзным и, скорее всего, не слишком приятным.

Павел тем не менее спешит уверить коринфских братьев, что это отнюдь не отменяет и не разрушает того духовного единства, которое связывает их всех как членов единой Церкви Христовой. Речь идёт, конечно, не о внешнем, формальном единстве, а о единстве сущностном. Апостол выражает это так: в день Господа (так первые христиане называли день возвращения Спасителя) мы (говорит апостол от себя и от лица своих спутников) будем хвалиться перед Богом вами, а вы — нами.

И дело тут не только в том, что Павлу удалось сделать из коринфян хороших христиан, которых он может представить Христу в день Его возвращения как свидетельство несомненной удачи своего земного служения. Дело в том, что хвалиться в том смысле, в каком это слово употребляет апостол, можно лишь теми, с кем пребываешь в полноте общения. В духовном единстве.

А как же все (как можно думать) суровые и не слишком приятные слова, сказанные Павлом коринфским христианам прежде? Как видно, они не разрушали упомянутого единства. Дело ведь не в одних словах, дело ещё и в том, как они сказаны: с любовью или с ненавистью. С желанием помочь или с желанием оттолкнуть, самоутвердиться, восторжествовать над поверженным противником.

Дело в той интенции, которая стоит за словами, интенции позитивной или негативной, созидательной или разрушительной. И если слова сказаны с любовью, то они не разрушают отношений и не нарушают духовного единства, хотя могут причинить не только дискомфорт, но и боль. А без любви никакие, даже самые приятные слова ничего не создают и никаких отношений не устанавливают. А значит, и для Царства они бесполезны: они туда просто не доходят. Ведь Царство — среда любви, и всё, не имеющее отношения к любви, остаётся поэтому вне Царства. Со всеми вытекающими последствиями.

Обращаясь к христианам Коринфа, Павел переходит от темы гонений и исповедничества к вопросам, которые, на первый взгляд, не имеют ни с тем, ни с другим ничего общего. Он делится с коринфской церковью своими планами, как видно, надеясь на поддержку своих единоверцев (ст. 15 – 16). Но, с другой стороны, апостол не случайно напоминает адресатам своего послания об определённости и однозначности всех своих слов и поступков, призывая в свидетели каждого, кто мог его слышать (ст. 17 – 20). Такая определённость и однозначность возможна лишь при условии духовной цельности личности, без которой невозможна нормальная духовная жизнь, да и обычная тоже. И тогда становится очевидной связь этой темы, поднятой апостолом в своём послании, с затронутой им чуть раньше темой гонений и исповедничества. В самом деле, свидетель может остаться свидетелем в критической ситуации лишь в том случае, если духовная цельность, о которой говорит Павел, была ему свойственна и прежде, в обычной жизни, и если вся вообще его духовная жизнь протекала нормально и была такой, какой она должна быть у христианина.

Исповедничество и мученичество не героические акты, для которых достаточно кратковременного душевного подъёма, а кульминационная точка всей жизни христианина. Но дело не в одной лишь готовности к такой кульминации. В конце концов, хотя каждый христианин и является свидетелем Христа и Царства, не каждому даётся завершить своё свидетельство мученичеством. Но вот к полноценной жизни в Царстве призван каждый, а её тоже не может быть без духовной цельности, о которой говорит апостол. Она нужна не только как инструмент свидетельства, она необходима как главное, жизненно важное условие пребывания в Царстве. Жизненно важное в буквальном смысле: без неё жить жизнью Царства невозможно. В лучшем случае христианину, который ею не обладает, придётся в Царстве не жить, вдыхая дыхание Божие полной грудью, а выживать, дыша с трудом, как дышит человек в разреженном воздухе. В худшем же случае жизнь Царства останется для него лишь абстракцией или недостижимой мечтой. А тогда ни о каком спасении и ни о каком христианстве вообще говорить не приходится.

В сегодняшнем чтении мы слышим слова апостола Павла «мы пишем вам не иное, как то, что вы читаете или разумеете, и что, как надеюсь, до конца уразумеете». Основываясь на непреложности Слова Божьего (стих 20), апостол обозначает очень важную черту нашей веры, отличающую ее от огромного множества религиозных течений. Речь идет об отсуствии тайного учения, которое уже в конце первого века стало, как термином, на-зываться словом «гнозис» (греч. γνώσις, знание). Это обозначение подразумеват не знание истины, которое ученики получают от Учителя, но тайное, сокровенное знание, которое отделяет его обладателей от профанов, от непосвященных. Вообще, начальному периоду истории христианства не свойственна идея посвященности, кроме посвященности всего народа Божьего. Структура священной иерархии определяется в Церкви не особым тайным гнозисом, как думали эллинизированные язычники, а обязанностью практиковать данные людям специальные дары Духа Святого.

Так вот, апостол пишет: «как надеюсь, до конца уразумеете». Обращенные ко всей общине, эти слова как раз и подразумевают, что нет ничего тайного, что было бы недоступно людям. Сам Спаситель говорит в молитве к Отцу: «Я открыл им (людям) имя Твое» (Ин. 17:26): что может быть выше этого? И еще во Второзаконии об истине Господь говорит: «заповедь сия, которую я заповедую тебе сегодня, не недоступна для тебя и не далека» (Втор. 30:11). А если истина не недоступна и не далека, то каковы оправдания нам, когда мы не хотим найти ее?

Для учеников Христа, для которых писалось это Евангелие, их вера и надежда были теснейшим образом связаны с Воскресением Иисуса из мертвых после Его казни и погребения. Именно поэтому для них обладал такой важностью короткий рассказ о противниках Иисуса, старавшихся доказать невозможность воскресения. Ведь их аргумент, который поначалу может показаться бессмысленной казуистикой по поводу несуществующей ситуации (семь братьев на одну жену), на самом деле, силен именно своей бессмысленностью! В мире столько абсурда и зла, что смерть представляется скорее лекарством от боли и тупика. Что же будет, если все люди вдруг «воскреснут», то есть вернутся к этой жизни, со всем ее несовершенством и ограниченностью? Как семи братьям поделить несчастную женщину? Христос отвечает с совсем других позиций. Воскресение необходимо, потому что каждый человек так или иначе связан с живым Богом. А это значит, что в воскресении человек живет жизнью Самого Бога, свободной от человеческого абсурда и боли.

Если бы мы умели так читать Писание, так видеть его суть, как Господь. В ответах о воскресении мертвых и о наибольшей заповеди Он исходит из Пятикнижия, которое Его противники знали чуть ли не наизусть. Он не только отвечает на провокационные вопросы книжников, но и показывает нам, насколько глубоким может быть смысл привычных нам слов из Библии. В таинственном имени Божьем «Бог Авраама, Исаака и Иакова», открытом в рассказе о призвании Моисея (Книга Исхода) мы вдруг открываем весть о воскресении мертвых (напрямую это будет открыто лишь у поздних пророков, а осуществлено — в Воскресении Христовом). А две важнейшие заповеди из Второзакония действительно оказываются сжатой формой Десятословия (Исх. 20), где первые четыре заповеди говорят о любви к Богу, а остальные шесть — о любви к ближнему.

Сегодняшнее чтение предлагает нам два эпизода, объединённых между собой темой испытания Иисуса. Один из них (точнее — второй, ст. 23–33) представляет собой, по-видимому, один из тех «трудных» вопросов, которые саддукеи, не верившие в воскресение, задавали фарисеям, ставя их в тупик. Ситуация проста: Тора предписывает левиратный брак, а если так, то описанная в вопросе ситуация вполне могла бы сложиться в действительности (ст. 24–28). Но лишь в том случае, если бы в Царстве всё происходило по тем же законам, по каким всё происходит в нашем, ещё не до конца преображённом, мире.

Иисус же прямо отвечает спрашивающим, что такие вопросы может задавать лишь тот, кто не имеет настоящего понятия ни о Торе, ни о Царстве (ст. 29). Впрочем, Иисус не раскрывает им никаких деталей, сказав лишь, что пребывающие в Царстве похожи на ангелов (ст. 30). Учитывая, что представления об ангелах в те времена были достаточно смутными и противоречивыми, такой ответ вряд ли мог удовлетворить саддукеев. Но Иисус тут же даёт им иной пример, позволяющий понять, что такое Царство: здесь нет мёртвых, и воскресение — не возвращение к прежней, непреображённой жизни, а приобщение к жизни новой, где всё иначе и над которой смерть уже не властна (ст. 31–32).

То же касается и вопроса о налогах: можно ли верующему еврею платить налоги римским властям (ст. 16–17)? Вопрос предполагал непосредственную связь мессианизма и мессианского Царства с политической ситуацией, и крайние течения в самой Синагоге нередко смотрели на тех, кто платил налоги оккупационным властям, как на предателей. Но Иисус отвечает совершенно неожиданно: Он берёт римскую монету и задаёт риторический вопрос: а кому эта монета посвящена? Кто на ней изображён? И получает закономерный ответ: император («кесарь») (ст. 19–21). В таком случае, говорит Иисус, пускай император получит своё, Царству от этого урона не будет (ст. 21). И здесь снова мы видим свидетельство о Царстве, которое «не от мира сего»: для Царства не важна политическая борьба, оно приходит в мир не как следствие этой борьбы. Для Царства важен лишь человек. И искренность, без которой в Царство не войти.