Мысли вслух на21 Апреля 2017

Не правда ли, замечательно это увещевание, обращенное к своей собственной душе? Кто это — «душа моя»? И если это не я, то кто «я»?

Возможно, псалмопевец тут обнаруживает свою неоднородность, разноликость, которую каждый из нас знает по своему опыту. Может быть, он еще не имеет в виду ту трехчастность человека, о которой уже в новозаветные времена говорят Отцы Церкви, все-таки такая классификация вырастает из греческой философии, а не из ветхозаветной мудрости. Но несомненно, что он очень близок к такому взгляду: ведь «душа» у него унывает и смущается, то есть находится во власти негативных чувств, а «я» — это там, где есть твердое и не зависящее от эмоций решение славить Бога. Как и для нас важно, чтобы наша воля не следовала по пятам наших настроений, а питалась верой в Бога и отношениями с Ним, выводя нас к упованию на Бога, надежде, побеждающей всякое уныние.

Храмовая торговля в евангельские времена была уже давно устоявшейся традицией. Без торговцев на храмовом дворе было не обойтись: горожанам неоткуда было взять ни животных для жертвоприношения, ни всего прочего, что было необходимо для соблюдения храмового ритуала. И присутствие торгующих, конечно, облегчало жизнь подавляющему большинству богомольцев. Конечно, с точки зрения Торы такая торговля была не совсем законной, но лазейки в законе находились, и торговля продолжалась, притом продолжалась под самыми благовидными предлогами. И когда на храмовом дворе появился некий Пророк, потребовавший прекратить кощунство, у всех, естественно, возник вопрос: кто Он такой, чтобы выступать против того, с чем смирилось подавляющее большинство Его единоверцев? А Он в ответ образно рассказывает окружающим о Своей смерти и о Своём воскресении. Что это? Свидетельство Своего мессианства? Да, конечно, прежде всего, именно оно, хотя в такой форме свидетельство это было в тот момент непонятно даже апостолам. Но ещё и напоминание: в жизни Царства компромиссов не бывает. Даже тогда, когда они удобны и устраивают всех, кроме Бога. И дело тут не в какой-то особой требовательности, а в том, что любой компромисс, касающийся духовной жизни, эту жизнь разрушает полностью. В нашем ещё не преображённом мире компромисс означает отказ от части ради целого или ради другой его части; в Царстве компромисс означает отказ от жизни Царства во всей его полноте, потому, что Царство неделимо, тут невозможно отказаться от одного ради другого, и если уж отказываешься от чего-то, пусть и самой малости, теряешь всё. Таков путь праведности, путь спасения, таково и Царство. Всё или ничего. По-другому не получится.

Говоря о том, что на земле нет иного имени, которым можно было бы спастись, кроме имени Иисуса, Пётр делает очень важное и ответственное заявление. Ведь так можно было сказать лишь о священных именах. Об именах Божьих, открытых Самим Богом для того, чтобы, обращаясь к Нему, люди использовали именно их. Конечно, имя «Иисус» («Йешуа») содержит в себе имя Яхве (буквальный смысл имени «Яхве спасает»).

Но апостол явно имеет в виду не только это. Он, очевидно, говорит о божественности Самого Спасителя. Между тем, традиционные мессианские представления евангельской эпохи не предполагали божественности Мессии. Конечно, Мессия воспринимался как личность совершенно уникальная уже хотя бы потому, что Он был один. Двух Мессий быть не могло. И Его служение, как и само призвание, было абсолютно уникальным. Но всё же Мессия в сознании верующих евреев евангельской эпохи был по природе обычным человеком.

Необычным Он становится в момент, когда Бог призывает Его на служение и открывает в Нём Его мессианское призвание. После этого возможны и чудеса, и даже явление ангельского войска, если того потребуют обстоятельства. Пётр же видит ситуацию иначе. Он говорит именно о божественности Самого Мессии. Это было вполне естественно. Весь опыт Царства подводил именно к такому пониманию образа Мессии. Ведь Он Сам всегда говорил, что Его Царство «не от мира сего».

И апостолам (особенно после Пятидесятницы) стало очевидно: Своё Царство Мессия несёт с Собой. И вмещает в Себе всю его полноту. Которую открывает каждому, кто готов Ему довериться — как Мессии и носителю Царства. А значит, и как Царю. Но такой Царь несёт в Себе также и всю полноту Божью. Жизнь каждого человека — теофания. Богоявление. Хотя бы потому, что каждый несёт в себе то дыхание жизни, которое получил от Бога при сотворении. В момент зачатия. Получил не по природе и не от природы, а от Бога по Его воле.

Это Его дыхание в человеке. Его жизнь. Которую каждый вмещает настолько, насколько дано, и являет настолько, насколько хочет и может. А вот во Христе не просто дыхание жизни, а вся полнота Божьего присутствия. Такая, которая делает присутствие уже не присутствием, а Богом, явленным миру. А того, кто эту полноту являет, — Богочеловеком. Трудно сказать, сумел бы Пётр сформулировать то, что пережил, богословским языком. Но он сказал то, что сказал. Об имени Иисуса, которым можно спастись.

Жить на земле и так-то бывает страшно, а уж если применять к себе слова Христа, обращенные к апостолам, то становится совсем не по себе. Вот почему в наставлении так часто и серьезно повторяются слова «не бойтесь». Страх — одно из самых сильных переживаний человека, а это значит, что преодолеть его можно только чем-то еще более сильным. Господь указывает ученикам на эти «сильнодействующие средства»: это — доверие и (как ни странно) — страх. Доверие, о котором идет речь — не просто вера в то, что «Бог всегда поможет», а глубочайшая, фундаментальная уверенность в том, что все в Его руках — начиная с птичек, продающихся на рынке за медные монетки, заканчивая каждой человеческой жизнью и смертью. И второе — страх Божий, не страх перед наказанием, даже не страх греха, а именно «страх» перед Богом, благоговение и изумление, делающее для нас Бога неизмеримо реальнее и существеннее любых других страхов.

Катастрофа грядет на народ Иудеи не столько как наказание за какие-то определенные грехи, а потому, что в этой стране, призванной стать местом присутствия Бога на земле, для Него просто не осталось места. Дело не в том, что жители Иерусалима стали какими-то страшными злодеями, а в том, что Бог стал им просто неинтересен. У всех нашлись другие интересы: беднякам надо работать, богачам — пировать, пророкам — пророчествовать, священникам — приносить жертвы... а Бог оказался ни при чем. И это страшнее любого греха. Грех можно простить, иногда исправить, как-то попытаться найти выход из ситуации, а когда люди забывают Бога, то прощение и жертва и пророчество теряют смысл. А когда исчезает смысл — приходит смерть, самая бессмысленная вещь на свете.

Упрёки несправедливым судьям суровы. Конечно же, их можно отнести не только тем судьям, которые выносят приговор по должности, но и всем нам, скорым на вынесение оценок. И хотя мы нередко вспоминаем известные слова «А судьи кто?», сюда они не подходят. Если персонаж «Горя от ума» вопрошал, имеют или не имеют право судить конкретные лица, то псалмопевец говорит о самой проблеме неправедного суда без перехода на личности.

Псалмопевцем движет надежда на осуществление справедливости. Но здесь мы в очередной раз сталкиваемся с трудным местом: жажда справедливости проявляется в желании отмщения, в мечтаниях омыться в крови врагов. Трудно это укладывается после евангельских заветов о любви и прощении, многих в наше время такие мечтания скорее могут оттолкнуть.

Это так. Но путь к Благой Вести ещё не пройден, ещё только закладывается основа для её восприятия. Для людей той эпохи гораздо привычнее было наблюдать кровавое торжество несправедливости. И потому надежда на торжество справедливости, даже выраженная столь воинственно, укрепляла уверенность в неизбежности поражения зла.